Маски Пиковой дамы

Само по себе такое развитие событий в городе греха, каким предстает Кишинев в послании Ф. Ф. Вигелю, возможно. «Кишиневское общество, — писал Анненков со слов же Алексеева, — благодаря своему составу и помеси греко-молдаванских национальностей, представляло зрелище, ему одному принадлежащее. Многие из его фамилий сохраняли еще черты и предания турецкого обычая, что в соединении с национальными их пороками и с европейской испорченностью представляло такую смесь нравов, которая раздражала и туманила рассудок, особенно у молодых людей, попавших в эту атмосферу любовных интриг всякого рода… То, что повсюду принималось бы как извращение вкусов или как тайный порок, составляло здесь простую этнографическую черту… Пушкин не отставал от других. Душная, но сладострастная атмосфера города… действовала на него как вызов. Он шел навстречу ему как бы из чувства чести»[105].

Такую характеристику Кишинева подтверждал сотрудник нового генерал-губернатора Юга Михаила Семеновича Воронцова — Николай Михайлович Лонгинов. «Инзов самый плохой старик, — сообщал он брату в Петербург, — …не могу вам описать всех тех мерзостей и беспорядков, которые тут мы нашли»[106]. Граф решительно воспротивился «турецким привычкам». Они, если не исчезли, то оказались глубоко спрятаны в недра семейств. Вигель, например, искавший в Кишиневе отдохновения для своего «вежливого греха», остался недоволен.

Но в дни пребывания Пушкина в Молдавии «душная атмосфера» позволяла распускаться самым причудливым цветам: разврату мыслей соответствовал и разврат физический. Важна мистическая сторона дела — разделив одну женщину, «братья» передавали друг другу тайные знания. Дегильи явно был лишним — не понял, в какую игру замешался. В письме Алексеева Пушкину от октября 1826 года сказано, что они «одно думали, одно делали и почти — одно любили… Мы, кажется, оба понимали друг друга, несмотря на названия: лукавого соперника и черного друга»[107].

Что же стало результатом попечительного благодушия Инзова? Пушкин призывал вешать дворян, написал «Гавриилиаду», затевал дуэли и погряз в беспорядочных связях. Он был молод? Тем более стыдно вводить юношу во грех. «Гавриилиада», и помимо официального разбирательства, долго тяготила душу поэта.

По свидетельству Михаила Владимировича Юзефовича, уже в 1828 году даже упоминания о поэме повергали Александра Сергеевича в трепет:

«Во всех речах и поступках Пушкина не было уже и следа прежнего разнузданного повесы. <…>

Я помню, как однажды один болтун, думая, конечно, ему угодить, напомнил ему об одной его библейской поэме и стал было читать из нее отрывок; Пушкин вспыхнул, на лице его выразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После Пушкин, коснувшись этой глупой выходки, говорил, как он дорого бы дал, чтоб взять назад некоторые стихотворения, написанные им в первой легкомысленной молодости. <…> Он был уже глубоко верующим человеком»[108].

Умный и осведомленный Юзефович вовсе не спроста предпослал истории знаменитые строки:

        …в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток.
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток.
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью…

Профессор Санкт-Петербургского университета Александр Васильевич Никитенко относил эпизод с «Гавриилиадой» к встрече Пушкина с одесским знакомым Василием Ивановичем Туманским в 1830 году. По его словам, Пушкин обнял старого приятеля Авраама Сергеевича Норова, на что Туманский язвительно заметил: «Ведь это твой противник. В бытность свою в Одессе он при мне сжег твою рукописную поэму». Речь шла о «Гавриилиаде». «Нет, — сказал Пушкин, — …вижу, что Авраам Сергеевич не противник мне, а друг, а вот ты, восхищавшийся такою гадостью, настоящий мой враг»[109].

Что же можно было сказать о «лукавом» друге-сопернике, с которым рядом была написана «прелестная пакость», при упоминании о которой «Пушкин глубоко горевал и сердился»? Не в этом ли чувстве причина отстранения от прежнего кишиневского знакомца, нежелания встретиться «за стаканом Бургонского»?

Ни одному из «соседей» Пушкин больше не доверял. Он обжегся сам и предупреждал читателей образом графа Сен-Жермена, который оказался сродни «черному другу».

«Вечный жид»

Но у таинственного графа в «Пиковой даме» были и другие определения: «шарлатан», «шпион», «вечный жид». К ним кажется проще перейти от «еврейки молодой», и все они поведут к другому кишиневскому приятелю поэта полковнику Ивану Петровичу Липранди, прообразу таинственного Сильвио из «Выстрела».

Николай Степанович Алексеев. Рисунки Куазена (1825 г.) и Пушкина (в Ушаковском альбоме; 1829 или 1830 г.)

Иван Петрович Липранди. 1810-е гг.