Маски Пиковой дамы

…взорам адских привидений
Явилась дева; ярый смех
Раздался дико; очи всех,
Копыта, хоботы кривые,
Хвосты хохлатые, клыки,
Усы, кровавы языки,
Рога и пальцы костяные,
Все указует на нее,
И все кричит: мое! мое!

Ту же инфернальную тему продолжат «Бесы» 1830 года, написанные в первую Болдинскую осень: «Страшно, страшно поневоле / Средь неведомых равнин». Это тот же «лес и дол видений полны», а вскоре «на неведомых дорожках» появятся «следы невиданных зверей»: «Хоть убей, следа невидно».

Сбиться с пути, запутаться, заплутать — это и повесть «Метель», где не тот жених приезжает в церковь. И рассказ о «вожатом» Пугачеве из «Капитанской дочки», который вывел Гринева к «жилу».

Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.

Пугачев — это еще и провожатый по аду. Дом недаром назван старинным словом «жило», уже почти не употреблявшимся ни в XVIII, ни в XIX веках: вожатый помог выбраться из мира мертвых в мир живых. Нигде родство злых сил и бунтовщиков не заметно так ощутимо, как в первой сцене появления Пугачева среди вьюги. Он сам, точно бес, решивший на время пощадить — вывести заплутавшего барина. Здесь его миссия близка к миссии Сен-Жермена, оказавшего в Париже помощь молодой графине. Пушкинская идея об адской силе любого мятежа подхвачена Достоевским в романе о революционерах «Бесы».

Пары на балу могли бы простонать: «Сил нам нет кружиться доле». Однако кружатся. Как на паркете, так и в небе.

Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…

Упоминание «ноября» и мятежных «бесов» уведет к «Медному всаднику»:

Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом.
…………………………………………………….
Нева металась как больной
В своей постеле беспокойной.

Разве речь о наводнении? Если да, то не только о нем.

Описание погоды в «Бесах» очень напоминает роковую ночь в «Пиковой даме», когда Германн вынужден был ждать у дверей дома графини, задумав недоброе.

Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…

«Зачем крутится ветр в овраге?»

Но «вольная стихия» оборачивается не только гражданским мятежом или буйством природы. Она же обнаруживается в «сердце девы». И она же является основанием поэзии. Без нее не может быть творчества. Последнее показано в «Египетских ночах». Но кем? Поэтом-импровизатором, который суть языческий кощунник.

На стройный мир ты смотришь смутно;
Бесплодный жар тебя томит;
Предмет ничтожный поминутно
Тебя тревожит и манит.

Так говорит прохожий, уверенный, будто поэт должен «для вдохновенных песнопений / Избрать возвышенный сюжет». Поэт отвечает вопросом на вопрос: «Зачем крутится ветр в овраге?» Зачем орел «тяжел и страшен» летит на «чахлый пень»?

Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон
Что хочет, то и носит он…

Само упоминание корабля, который «в недвижной влаге» жадно ждет дыхания ветра, ведет к «Ариону»: «Нас было много на челне», то есть к членам тайных обществ. Месяц — к Диане, Клеопатре, Екатерине II, а через нее к Елизавете Алексеевне. «Сердцу девы нет закона» — ни любовного, ни политического, а потому девам нельзя вверять «стройный мир». Они чужды ему, как и поэт, который, «не спросясь ни у кого, / Как Дездемона, избирает / Кумир для сердца своего».

К деве же адресует и XI строфа шестой главы «Евгения Онегина», где герой рассуждает об общественном мнении: «Пружина чести, наш кумир! / И вот на чем вертится мир!» Но до этого:

Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. «Но теперь
Уж поздно; время улетело…»