Мастер

Пока он смотрел историю ревности и вероломства, которая разворачивалась на сцене, более личная вариация на ту же тему внезапно кольнула его прямо в сердце. Можно было легко притвориться, что он ее не заметил. Но если она его заметила – а обычно она, по его ощущениям, ничего не упускает из виду – и если у нее возникнет хоть малейшее подозрение, что он решил ее игнорировать, это глубоко ее ранит, и он знал, что эта личная, тайная рана долго не заживет и Констанс будет молча бередить ее всю долгую лондонскую зиму.

В антракте он извинился перед миссис Кембл и пробрался сквозь толпу к тому месту, где сидела Констанс, сверяясь с текстом «Отелло». Но в тот миг, когда он остановился прямо над ней, а она посмотрела снизу вверх, он понял, что она не знает, что делать, а когда заговорил – сообразил, что она его совсем не слышит. Он улыбнулся и жестом попросил ее следовать за ним. И пока они пробирались к ложе, он знал, что миссис Кембл сверлит его и его спутницу враждебным взглядом. Когда он ее представил, вид у Констанс был еще более несчастный, чем в ту минуту, когда она садилась на свое место перед началом пьесы. Подруга его попыталась заговорить с миссис Кембл, и Генри увидел, что она снова погрузилась в одиночество и меланхолию, перевесившие все прочие ее качества, которые Констанс из последних сил старалась подчеркнуть. С другой стороны, миссис Кембл от одиночества не страдала и, как только поняла, что Генри собирается пригласить подругу к ним в ложу, грубо повернулась к ним спиной и уставилась сквозь очки в какую-то неведомую точку вдалеке.

Следующие два года он продолжал встречаться и переписываться с Констанс, когда она поселилась в пригороде Лондона. Он наблюдал – особенно это стало заметно после приезда в Англию его сестры Алисы, – как Констанс отдаляется, чтобы не быть ему обузой, регулярно сообщая ему о своих планах путешествовать и работать, о своей знаменитой независимости. Ему не было дозволено ее жалеть, узнать ее ближе и целиком – узнать что-то еще, помимо набора страстных противоречий, подчеркнутого двумя важными истинами: она чрезвычайно умна и она одинока.

Слух ее дополнительно ухудшился, и теперь, когда он говорил, ей приходилось следить за его мимикой, чтобы по губам понимать, о чем речь. Лицо ее теперь было обеспокоенным и мрачным, особенно когда он заговаривал о своих планах – куда вскоре отправится, где будет путешествовать. В те годы чаще всего он собирался в Италию.

Так хотелось поскорее закончить роман или цикл рассказов и быть свободным. Эти планы были настолько неотделимы от его естества, что он тут же их забывал, подправлял или вообще менял, ни с кем не советуясь и ни минуты не сомневаясь. Постепенно Генри обратил внимание, что, когда он посвящал ее в свои намерения, она шла домой и размышляла над ними. Несколько раз он замечал ее удивление и даже некоторое раздражение, когда изменял свои планы, не обсудив это с ней. И тогда он начал понимать, какое огромное, могущественное влияние оказывает на нее: все сказанное им или написанное им она долго обдумывает в уединении. Для нее он был тайной, и даже большей, чем она для него, но она тратила гораздо больше умственных сил и энергии, пытаясь разгадать эту тайну или хотя бы приблизиться к разгадке, чем тратил сам Генри хоть когда-нибудь.

Когда она начала устраивать свой отъезд из Англии, чтобы вернуться во Флоренцию, а он убеждал ее познакомиться с его тамошними друзьями и войти в пусть и узкий, но избранный круг флорентийского сообщества, она только покачала головой с улыбкой.

– Я изрядно повидала американцев в Америке, – сказала она, – и англичан в Англии, и я не уверена, что итальянцам буду так уж интересна. Нет, уж лучше работать, чем заваривать чаи, и лучше бродить по холмам, чем наряжаться для визитов.

– Я прошу вас познакомиться с двумя очень серьезными и приятными людьми, – не сдавался Генри. – Они и сами не очень-то свободно чувствуют себя в обществе. Не хочу оставить вас на милость всей англо-американской колонии.

– В таком случае, – сказала она, – жду с нетерпением встречи с вашими друзьями, и больше мне ничего не нужно.

Рекомендуя Констанс в письме к своим друзьям с просьбой обеспечить мисс Вулсон некоторый социальный комфорт, Генри рисковал как никогда прежде, поскольку в Лондоне ему ни с кем не приходилось ее знакомить. Он понимал, что его старый друг Фрэнсис Бутт и его дочь Лиззи помимо обширного состояния привезли с собой на флорентийский холм Беллосгардо наилучшую бостонскую сдержанность и утонченность. Вкусы и привычки их были просты. Будь они менее простыми людьми, отцовский талант композитора и художественный дар дочери вознесли бы их до невероятных высот. Им не хватало стальных амбиций и самоотверженности, и они заместили это изысканным вкусом и гостеприимством. Он знал, что они тепло примут американскую романистку с такими безупречными манерами и родословной, как у Констанс.