Мастер

В январе Констанс вступила в права на Каса Брикьери-Коломби, а Генри переселился в центр Флоренции. Дни до обеда он проводил в праздности, а после полудня и вечером вращался в обществе, которым Констанс сознательно пренебрегала. Генри скучал, и его часто раздражали эксцессы колонии экспатов, но он хорошо научился скрывать подобные чувства, пока в конце концов однажды вечером они полностью не испарились. Однажды, увидев графиню Гамба, у которой, как известно, хранилась подборка никем не виденных писем Байрона, известный литературный сплетник Юджин Ли-Гамильтон сказал Генри, что ее присутствие напомнило ему историю о другой подборке писем. Ли-Гамильтон утверждал, что Клара Клэрмонт, возлюбленная Байрона и невестка Шелли, дожила до глубокой старости. Последние годы она уединенно жила во Флоренции со своей внучатой племянницей. По словам Ли-Гамильтона, некий американец, который был без ума от Шелли и знал, что престарелая дама хранит письма обоих поэтов, устроил ей настоящую осаду. А после ее смерти продолжил обхаживать ее внучатую племянницу, даму пятидесяти лет, пока та не сказала, что он увидит эти письма, только если женится на ней. Ли-Гамильтон, между делом пересказав эту историю, словно хорошо известный светский анекдот, даже не догадывался, как сильно проникся ею собеседник, как задела того драматическая подоплека.

Скрытые смыслы и возможности этой истории не отпускали Генри еще какое-то время спустя. Вернувшись домой, он сделал черновые заметки, набросав портреты двух удивительных старых англичанок, нищих и опороченных, доживающих свой век среди чуждого им поколения в затхлом углу чужеземного города, владея лишь одним сокровищем – письмами. Но, обдумав тщательнее сердцевину драматического действа, он понял, что главную роль должен играть американец, который предстанет сразу в двух ипостасях – авантюриста и ученого. История этих троих – театр поблекших воспоминаний и отчаянной нужды – требовала времени и сосредоточенности. Ее нельзя было набросать за несколько флорентийских утр. Нельзя также оставить место действия в этом городе, поскольку каждый решит, что он просто пересказывает общеизвестную байку. Генри подумал, что перенесет рассказ в Венецию, и, поскольку его все больше зазывали в гости, сам решил перебраться туда и работать над рассказом, свойства и обстоятельства которого сулили ему немалое наслаждение в процессе.

В Венеции он обрел пристанище в нескольких комнатах мрачного и сырого палаццо, принадлежащего его давней приятельнице миссис Бронсон. Тот факт, что когда-то в них жил сам Браунинг, не согревал эти комнаты и не делал их светлее, несмотря на уверенность хозяйки, что прошлое разительно повлияло на их атмосферу. Поужинав в одиночестве, он отправлялся гулять по городским улицам, населенным призраками. Когда спускалась ночь, все венецианцы возвращались по домам и больше на улицу ни ногой. Венеция была туманной и незнакомой, и впервые в жизни он недоумевал – что он делает здесь, в прежде столь любимом им городе?

Он с легкостью мог бы уехать в Англию. Рассказ совершенно сложился у него в уме, и он уже достаточно напитался зрелищем поблекших дворцов, где будут жить его героини, и ощущением древних тайн и героических атрибутов в этих сумрачных, богато украшенных и таких негостеприимных зданиях, некогда исполненных нежной романтики и высокого веселья, а нынче ставших угрюмыми хранилищами мглы и паутины, многие из которых населены бесприютными и немощными.

Однажды вечером, миновав Фрари и перейдя по мосту, ведущему к Гранд-каналу, он увидел фигуру женщины на фоне освещенного окна комнаты на верхнем этаже. Она стояла спиной, беседуя с кем-то внутри. Что-то в ее облике – ее волосы, изгиб шеи – заставило его замереть на месте посреди пустой мостовой. Разговор становился более оживленным, он увидел, как она пожимает плечами, увидел ее жесты. Она была, насколько он мог судить, моложе Констанс, и волосы у нее были гораздо темнее, плечи шире, так что не физическое сходство напомнило ему о Констанс. Повернув назад, он поймал себя на том, что жаждал оказаться в той комнате, мучительно желая слышать голос женщины и внимать каждому произнесенному ей слову. Он брел сквозь мрак по улицам, где жизнь попряталась за фасадами домов по обе стороны, и медленно осознавал, что, хотя и прожил на Беллосгардо без малого три недели, он скучает по ее обществу, скучает по жизни с Констанс Фенимор Вулсон. Ему не хватало ее одновременно резких и сдержанных манер, американского образа жизни, которого она держалась повсюду, ауры, которая окружала ее в часы уединения, ее неистовой целеустремленности, ее восхищения им, веры в него. Ему не хватало тех нескольких часов в день, которые они проводили вместе, и он скучал по чарующему безмолвию, предварявшему и завершавшему их встречи. Он не мог решить, уехать ему в Англию или вернуться во Флоренцию. Он написал о своих сомнениях Констанс, втайне понимая, что его письмо она воспримет как некую мольбу.