Мастер

Генри написал Джону Хею – их общему другу, который уже находился в Риме. Он сообщил Хею, что почти собрался поехать в Рим, чтобы постоять у ее могилы на протестантском кладбище, но, когда выяснилась причина смерти Констанс, он совершенно упал духом от горя и ужаса, писал он, и теперь не в силах куда-либо ехать. Она всегда была, прибавил он, настолько мало приспособленной для простого человеческого счастья, что любая привязанность к ней всегда была смешана с тревогой пополам.

Генри отбрасывал мысль, которая пришла к нему, когда он, дописав письмо, сидел в одиночестве. Мысль эта обладала чудовищной разрушительной силой, и он сопротивлялся ей как мог. Он позволил себе считать, что Констанс не так-то легко давалось и общение с ним, и такое эмоциональное сосредоточение. Она была достаточно утонченной и нервной, чтобы выдвигать свои требования безмолвно, но от этого они становились еще яснее и выразительнее. И теперь ему следовало взглянуть фактам в лицо: он сам, в свою очередь, исподволь посылал ей мощные сигналы, что он отчаянно в ней нуждается. И всякий раз, когда становилось очевидно, что она откликается на его призыв, он прятался в раковине своего внутреннего мира, в безопасности которого он нуждался так же отчаянно, как в участии Констанс.

Фигурально выражаясь, она стала жертвой огромного недоразумения, не понимая, что он не просто добровольный оседлый изгнанник, но мужчина, который не хочет и никогда не захочет иметь жену. Конечно, ее проницательный ум не мог не предупреждать ее, что при малейшем давлении он просто испугается и сбежит. Но ее потребность и само свойство ее привязанности оказались выше здравого смысла, подумал он. И тем не менее она действовала осмотрительно, она признавала его нужды, его сдержанность и была готова держать дистанцию, но, когда слишком приблизилась, сделав их отношения публичными, он ее отверг.

У него были собственные причины оставаться одному. Впрочем, его воображение не могло выйти за пределы его страхов. Приходилось напрягаться, чтобы контролировать себя. То, что он натворил, заставило его содрогнуться. Если бы он поехал этой зимой в Венецию, она бы не наложила на себя руки. Если бы она прямо попросила его приехать, а он отказал, теперь ему было бы легче испытывать лишь чувство вины. Но она больше никогда и ни о чем его не попросит. Он ее подвел. Неизвестно, поняли ли ее или его венецианские друзья, что причина именно в этом, и не это ли обсуждали они между собой сразу после ее смерти.

Страшно было подумать, что Констанс долгое время планировала самоубийство. В письмах к Роде Броутон, к Фрэнсису Бутту, к Уильяму он внушал каждому из них, что ее последний поступок был внезапным, сиюминутным приступом безумия. Он и сам до конца не верил в то, что писал, но с каждым новым повторением эта мысль как будто становилась все более правдоподобной и вероятной. Он никого не посвятил в свои страшные предположения, почему она на самом деле ушла из жизни. Но незримый дух Констанс витал в его комнатах еще несколько недель после ее смерти, и Генри почувствовал, что только она была способна точно расшифровывать несказанное и недосказанное. Не нужно было даже шепотом произносить слова, даже полностью формулировать их мысленно не было необходимости. Ее новоявленный призрак понимал, что Генри знает, он точно знает, что никаких приступов безумия у нее не было, она была не склонна к необдуманным жестам, независимо от обстоятельств. Она была очень целеустремленной женщиной и принимала все решения взвешенно и рационально. Ей претил всякий надрыв и театральность.

А как только спускалась ночь, и в камине полыхал огонь, и зажигались лампы, он оставался один на один с бедой, постигшей его подругу. Она планировала собственную смерть, он уже не сомневался в этом, и некоторое время просчитывала возможности. Она дописала роман, и он знал, что часто после завершения очередного произведения она не верила, что снова возьмется за перо. Зима в Венеции была грустная и промозглая, и Констанс тосковала от одиночества среди людей, которых она легко могла возненавидеть.

И вот ради чего-то, спрятанного в потайных глубинах его души, – чего-то, сопротивлявшегося ей, – ради соблюдения приличий, ради светских условностей он бросил ее там одну. Он был тем, кто мог бы ее спасти, лишь подав ей знак.