Мастер

– Не представляю вас на Гранд-канале, – сказала она.

– Нет, где-нибудь в закоулке, – сказал он. – Не важно где, но чтобы затеряться среди лабиринта слепых улочек.

– Порой Венеция меня пугает, – сказала Констанс. – Пугает ее вероломство – я всякий раз боюсь там заблудиться.

– Мы сделаем все возможное, чтобы вы не сбились с пути, – пообещал Генри.

За несколько лет до того, как арендовать Лэм-Хаус, Генри легко и спокойно зимовал в Лондоне. Его распорядок дня, когда никто не приезжал к нему из Соединенных Штатов, а знакомые лондонцы уважали его привычки, вполне его устраивал, и желания путешествовать не возникало. Что-то было в той отдаленной, пульсирующей энергии, притягивавшей его к Лондону, даже если городские новости поступали к нему из вторых рук.

Он любил неизменный ход времени с утра до полудня, знакомые книги, плодотворные часы уединения, красоту ускользающего дня. В Лондоне он несколько раз в неделю ужинал вне дома, а остальные вечера проводил в одиночестве, чувствуя усталость и странное беспокойство после определенного часа, но постепенно учился справляться с беззвучием, безмолвием и собственным обществом.

Письма от Констанс, которая теперь обустроилась в Венеции, свидетельствовали о перемене в ее привычках. Она писала о Венецианской лагуне, о том, что исследует другие острова и скрытые от глаз туристов уголки, о своих катаниях на гондоле. Но еще она начала описывать людей, с которыми встречалась, упоминать общих друзей в Венеции – например, миссис Кертис и миссис Бронсон. К ним добавлялись другие имена – такие как леди Лейярд, и это говорило о том, что она вхожа в их круг или, по крайней мере, они регулярно приглашают ее в гости и она с удовольствием пользуется их радушием.

Так Генри решил, что его подруга, которую он обожал за ее отстраненность от мирской суеты и самодостаточность, по всей видимости, охотно влилась в жизнь англо-американского сообщества Венеции, позволив себе воспользоваться покровительством наиболее богатых и влиятельных дам тамошнего высшего света. Когда она написала, что миссис Кертис подыскивает ему «временное прибежище», он встревожился. В ужасе он представил себе, что его подруга обсуждает его планы с людьми, которых она не знает настолько хорошо, как знает их он. Тон ее писем, а также письма́, которое он получил от миссис Кертис, говорил о том, что Констанс уже почти объявила всем, насколько они с Генри близки и как часто виделись за последние десять лет. Он знал, как быстро и как легко разлетится эта новость и как неверно она будет истолкована.

Пока была возможность, Генри вел безмятежную жизнь. Он никого не обижал, во всяком случае искренне верил в это, и редко обижался сам. Его могли раздражать издатели, а еще был один театральный деятель по имени Августин Дейли[61], чьи выходки приводили его в бешенство, и редакторы журналов постоянно испытывали его терпение, которое не было бесконечным. Вдобавок если обещанные гонорары задерживались, обещались снова и снова не выплачивались, или книга не выходила вовремя, или не продавалась, или газеты нападали с особо злобной критикой – все это тревожило его разум, особенно по ночам. Но с течением времени такие заботы отходили на задний план, казались второстепенными и не требующими затрат времени и энергии. Он забывал о них и ни на кого не держал зла.

Теперь же мысль о том, что Констанс свободно обсуждает его с хозяйками пышных палаццо Гранд-канала, вопреки своей сдержанности и скрытности, которыми она всегда гордилась, не шла у него из головы. Следующее ее письмо, в котором она описывала других жильцов Каса Биондетти, среди которых была и Лили Нортон, отец и тетка которой дружили и с Генри, и с Уильямом, наполнило его душу тягостным предчувствием. Он работал над пьесой и, как он любил писать Констанс, вел в Лондоне жизнь затворника. Он не упоминал о том, что собирается приехать в Венецию и снять там квартиру, пока на него не стали давить, требуя подтверждения его предварительных планов, сама Констанс и миссис Кертис, которые теперь, похоже, действовали в тандеме.