Мастер

Когда Мод Эллиот сообщила ему, что затевается званый ужин, она была по макушку загружена хлопотами и планированием, и все же по ее тону он понял, что и ее, и ее мужа, и Уолдо Стори с супругой очень интересует город того периода, эпоха расцвета их родителей. Она давала обед в честь тети Энни, которая в девичестве была мисс Энни Кроуфорд, дочерью Томаса Кроуфорда[63], затем много лет – супругой барона фон Рабе, а ныне пребывала во вдовстве. Генри очень давно ее не видел, но с чужих слов знал, что с годами ее суровая внешность сделалась еще более грозной, а дурной характер, отточенный ум и пламенная саркастичность ничуть не смягчились. От него не укрылось, как много сил и энергии вложили Эллиоты в устройство этого приема, который должен был состояться на террасе под перголой; они планировали речи и тосты и вообще вели себя так, будто полагали, что воссоединение пожилой тетушки с ее давним знакомцем будет одним из самых ярких событий подходящего к концу римского сезона.

Баронесса внимательно оглядела собравшуюся компанию. Ее тонкие волосики были уложены в искусную прическу, кожа напоминала фрукт из компота. Когда молодежь принялась расспрашивать ее, насколько изменился Рим, она поджала губы, как будто к ней приближался билетный контролер, и сказала во всеуслышание:

– Я не признаю перемен. Это не в моих правилах. У меня есть все основания считать, что замечать новшества – прискорбная ошибка. Я предпочитаю наблюдать за тем, что находится прямо передо мной.

– И за чем же вы наблюдаете нынче? – лукаво поинтересовался один из молодых людей.

– За скульптором Андерсеном. – Баронесса кивнула в сторону Хендрика Андерсена, заерзавшего на краешке шезлонга. – И должна сказать, что это наблюдение, несмотря на мои преклонные годы и деликатное воспитание, доставляет мне большое удовольствие.

Все взоры устремились в сторону Андерсена, а он смотрел на баронессу снизу вверх, точно породистое, холеное животное.

– И я наблюдаю за вами с тем же удовольствием, баронесса, – сказал он.

– Не надо глупостей, – ответила она и сверлила юношу взглядом, покуда он не покраснел.

Когда Мод Эллиот после ужина попросила Генри выступить, его уже утомило общество хрупкой пожилой дамы, которая наслаждалась вином сверх всякой меры и на протяжении всего вечера не стеснялась сообщать всем и каждому свое мнение по тому или иному поводу с откровенностью, граничившей с грубостью. Его радовала мысль о том, что, пока он произносит свою речь, она не посмеет его перебить. Хотя он не собирался говорить о Риме, каким тот был четверть века тому назад, начал он именно с этих воспоминаний – и вовсе не потому, сказал Генри, что ему пришла блажь ностальгировать или обозревать новшества, но потому, что в преддверии летнего сезона настала пора зажечь свечу и вместе со старыми друзьями и новыми знакомцами обойти дом и подвести итоги, что он и предлагает сделать, воображая Рим их общим домом. Никто из тех, кто когда-то влюбился в Рим так, как можно влюбиться в него в юности, уже не захочет его разлюбить. Когда ему было двадцать, он увидел здесь не только новые краски и новые обычаи, но и ощутил тени неких прежних присутствий, точно город оставался мастерской и кабинетом американских художников и писателей былого; неудивительно, сказал он, что, к примеру, Натаниэль Готорн, работавший здесь десятью годами ранее, обрел в этом городе столько вдохновения и в свою очередь использовал его так продуктивно. Уже тогда в этом городе соревновались на меценатском поприще дома семейств Терри и Стори, и в здешних гостиных он впервые увидел актрису Фанни Кембл и познакомился с Мэтью Арнольдом[64], именно здесь рождались персонажи его собственных книг – воображаемые, но почти реальные люди, для которых Рим был местом не только изгнания, но и прибежища, местом творения и гибели, местом, где простиралась бессмертная красота и кипели смешные интриги англо-американского мирка. Достаточно произнести названия дворцов, сказал он, и они немедленно вызовут ассоциации – благородство, преданность искусству, в конце концов, гостеприимство. Для неоперившегося юнца из Ньюпорта апартаменты Стори в Палаццо Барберини, или обитель семейства Терри в Палаццо Одескальки, или даже кафе Шпильмана на виа Кондотти были овеяны славой и величием, и он желает поднять этот бокал не только в честь баронессы, с которой свел знакомство в те годы, когда Американская Красота царила в Риме безраздельно, но и в честь самогó древнего города, который он никогда не переставал любить и куда никогда не устанет возвращаться.

Сев, он заметил слезы на глазах скульптора Андерсена, и наблюдал за ним все время, пока терпеливо выслушивал, как баронесса фон Рабе обсуждает преимущества творческого метода ее брата Мэриона Кроуфорда в сравнении с произведениями миссис Хамфри Уорд[65].