Мастер и Маргарита

поднимать разлетевшихся листков и тихо и горько заплакал.	would not pick up the scattered pages, and he wept quietly and bitterly.
Добродушная фельдшерица Прасковья Федоровна навестила поэта во время грозы, встревожилась, видя, что он плачет, закрыла штору, чтобы молнии не пугали больного, листки подняла с полу и с ними побежала за врачом.	The good-natured nurse Praskovya Fyodorovna visited the poet during the storm, became alarmed on seeing him weeping, closed the blinds so that the lightning would not frighten the patient, picked up the pages from the floor, and ran with them for the doctor.
Тот явился, сделал укол в руку Ивана и уверил его, что он больше плакать не будет, что теперь все пройдет, все изменится и все забудется.	He came, gave Ivan an injection in the arm, and assured him that he would not weep any more, that everything would pass now, everything would change, everything would be forgotten.
Врач оказался прав. Вскоре заречный бор стал прежним. Он вырисовался до последнего дерева под небом, рассчистившимся до прежней полной голубизны, а река успокоилась. Тоска начала покидать Ивана тотчас после укола, и теперь поэт лежал спокойно и глядел на радугу, раскинувшуюся по небу.	The doctor proved right. Soon the woods across the river became as before. It was outlined to the last tree under the sky, which cleared to its former perfect blue, and the river grew calm. Anguish had begun to leave Ivan right after the injection, and now the poet lay calmly and looked at the rainbow that stretched across the sky.
Так продолжалось до вечера, и он даже не заметил, как радуга растаяла и как загрустило и полиняло небо, как почернел бор.	So it went till evening, and he did not even notice how the rainbow melted away, how the sky saddened and faded, how the woods turned black.
Напившись горячего молока, Иван опять прилег и сам подивился тому, как изменились его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский кот, не пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень неплохо, что Стравинский умница и знаменитость и что иметь с ним дело чрезвычайно приятно. Вечерний воздух к тому же и сладостен и свеж после грозы.	Having drunk some hot milk, Ivan lay down again and marvelled himself at how changed his thinking was. The accursed, demonic cat somehow softened in his memory, the severed head did not frighten him any more, and, abandoning all thought of it, Ivan began to reflect that, essentially, it was not so bad in the clinic, that Stravinsky was a clever man and a famous one, and it was quite pleasant to deal with him. Besides, the evening air was sweet and fresh after the storm.
Дом скорби засыпал. В тихих коридорах потухли матовые белые лампы, и вместо них согласно распорядку зажглись слабые голубые ночники, и все реже за дверями слышались осторожные шажки фельдшериц на резиновых половиках коридора.	The house of sorrow was falling asleep. In quiet corridors the frosted white lights went out, and in their place, according to regulations, faint blue night-lights were lit, and the careful steps of attendants were heard more and more rarely on the rubber matting of the corridor outside the door.
Теперь Иван лежал в сладкой истоме и поглядывал то на лампочку под абажуром, льющую с потолка смягченный свет, то на луну, выходящую из-за черного бора, и	Now Ivan lay in sweet languor, glancing at the lamp under its shade, shedding a softened light from the ceiling, then at the moon rising behind the black woods, and conversed with