Мастер и Маргарита

волосы воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл в Караибском море под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовой головой.	hair was tied with scarlet silk, and under his command a brig sailed the Caribbean under a black death flag with a skull and crossbones.
Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было! Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар... И плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!..	But no, no! The seductive mystics are lying, there are no Caribbean Seas in the world, no desperate freebooters sail them, no corvette chases after them, no cannon smoke drifts across the waves. There is nothing, and there was nothing! There is that sickly linden over there, there is the cast-iron fence, and the boulevard beyond it ... And the ice is melting in the bowl, and at the next table you see someone's bloodshot, bovine eyes, and you're afraid, afraid ... Oh, gods, my gods, poison, bring me poison!...
И вдруг за столиком вспорхнуло слово: "Берлиоз!!" Вдруг джаз развалился и затих, как будто кто-то хлопнул по нему кулаком. "Что, что, что, что?!!" - "Берлиоз!!!". И пошли вскакивать, пошли вскакивать.	And suddenly a word fluttered up from some table: 'Berlioz!!' The jazz broke up and fell silent, as if someone had hit it with a fist. 'What, what, what, what?!!' 'Berlioz!!!' And they began jumping up, exclaiming...
Да, взметнулась волна горя при страшном известии о Михаиле Александровиче. Кто-то суетился, кричал, что необходимо сейчас же, тут же, не сходя с места, составить какую-то коллективную телеграмму и немедленно послать ее.	Yes, a wave of grief billowed up at the terrible news about Mikhail Alexandrovich. Someone fussed about, crying that it was necessary at once, straight away, without leaving the spot, to compose some collective telegram and send it off immediately.
Но какую телеграмму, спросим мы, и куда? И зачем ее посылать? В самом деле, куда? И на что нужна какая бы то ни было телеграмма тому, чей расплющенный затылок сдавлен сейчас в резиновых руках прозектора, чью шею сейчас колет кривыми иглами профессор? Погиб он, и не нужна ему никакая телеграмма. Все кончено, не будем больше загружать телеграф.	But what telegram, may we ask, and where? And why send it? And where, indeed? And what possible need for any telegram does someone have whose flattened pate is now clutched in the dissector's rubber hands, whose neck the professor is now piercing with curved needles? He's dead, and has no need of any telegrams. It's all over, let's not burden the telegraph wires any more.
Да, погиб, погиб... Но мы то ведь живы!	Yes, he's dead, dead . . . But, as for us, we're alive!
Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и стала спадать, и кой-кто уже вернулся к своему столику и - сперва украдкой, а потом и в открытую -выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же куриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что голодными останемся? Да ведь мы-то живы!	Yes, a wave of grief billowed up, held out for a while, but then began to subside, and somebody went back to his table and -sneakily at first, then openly - drank a little vodka and ate a bite. And, really, can one let chicken cutlets de volatile perish? How can we help Mikhail Alexandrovich? By going hungry? But, after all, we're alive!