Мастер крушений

Рано или поздно все тайное становится явным. Тайну Краеугольного Камня открыл Эме не адмирал, не капитан, не Тибо и даже не герцог Овсянский, который едва не сболтнул ее.

Настал день, и она выплыла наружу благодаря самому молчаливому на свете человеку в самой тихой части дворца.

Библиотека напоминала корабельную каюту кессонным потолком, окнами с частым переплетом и стеклом бутылочного цвета. Поскрипывали половицы. От пожелтевших страниц пахло пылью и плесенью. Все сведения о природе и человеке хранились в строгом порядке на полках, тянувшихся вдоль стен от пола до потолка. Каждая книга – вселенная, запечатленная на бумаге, странствие в неизведанное.

Элизабет исполнила обещание, данное кузену, и повела Эму гулять. Она показала ей королевское водохранилище, лесок возле часовни, рощу, где живут олени. Показала прекрасный витраж в коридоре-тупике, плакучую иву у пруда, бумажки с молитвами, которые засовывали в стены между камней, корень солодки, похожий на гнома, поляну с дикими орхидеями. Оставалось осмотреть библиотеку.

Октябрьским утром Элизабет отворила тяжелую дверь, разулась на пороге, вошла и поискала глазами кота Олафа. Он, свернувшись клубком, грелся на солнышке.

– Добро пожаловать в мое убежище, ваше величество.

– Здесь настоящий рай!

– Тибо сказал, что вы зарабатывали на жизнь тем, что писали письма, ваше величество.

– Да, для неграмотных. Записывала то, что мне говорили.

– Как это интересно, должно быть!

– Люди редко говорят правду.

Эма опустилась в кресло. Ей показалось, что встать из него невозможно – такое оно глубокое. Королева тоже сняла туфли, они ее стесняли не меньше правил этикета.

– Окажи мне милость, Элизабет, называй меня по имени, когда мы с тобой наедине. Согласна? И обращайся ко мне на «ты», хорошо?

Элизабет не ответила и взяла на колени Олафа. Эма помолчала, вздохнула и снова заговорила:

– Спокойно тут у тебя, и на острове тишь да гладь. Во всяком случае, так считается. – Эма снова вздохнула. – Если честно, мне что-то не верится в череду добрых королей, в долгие века сплошной справедливости.

– Справедливость – закон природы. Что бы ни происходило, побеждает справедливость.

– Элизабет! Ты знаешь не хуже меня: повсюду в мире на троне тираны и нет никакой справедливости!

Олафу не понравился разговор, он спрыгнул и отправился греться на солнышке. Эма уже ругала себя за то, что заговорила так откровенно. Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Ей на лоб лег зеленый блик.

– Наверное, я вам просто завидую, – прибавила она, – потому что сама не умею быть беззаботной.

Элизабет вглядывалась в прекрасное и необычное лицо королевы. Красота словно не принадлежала одной только Эме – ее выносило, выстрадало множество поколений, не сдавшись, не покорившись. Эма воплощала свой народ – его боль, его стойкость, его силу. Если был на свете человек, способный выжить среди мрака безнадежности, – то это именно она, королева, сидящая перед Элизабет. Кузина короля внезапно почувствовала, что не должна ничего от нее скрывать. Эма права: не было веков сплошной справедливости. У счастливого королевства свое огромное несчастье. С самого начала Элизабет, разговаривая с Эмой, чувствовала себя лгуньей. Она показывала ей все, что можно увидеть, но о том, что нужно услышать, умалчивала.

– Ваше величество, могу я вам рассказать одну историю? – спросила Элизабет дрогнувшим голосом.

– Только без «величества» и без «вам».

– Могу я… рассказать тебе легенду о Краеугольном Камне?

– Легенду? Конечно!

Легенды, которую собиралась рассказать Элизабет, не было ни в одной книге библиотеки. Дети королевства узнавали ее в школе и давали клятву не пересказывать чужакам. Тихий рассказ Элизабет – нарушение клятвы.

«Ламберу, королю Бержерака, два сына были дороже драгоценных камней в короне. Когда пришел его смертный час, он призвал их к себе и сказал, что передает власть старшему, Петру. Но Петр отказался от престола. Он полюбил пастушку Лидию и больше всего на свете хотел жить с ней вместе среди простых людей. Король Ламбер разгневался и отправил сына с возлюбленной в изгнание на далекий остров, который слыл необитаемым, куда никто не попадал по доброй воле.