Мастер крушений

Эма не ответила. Она едва держалась в седле, прикрыв глаза и прижав к губам заледеневшие руки, черты ее лица обострились.

– Эма!

Она вздрогнула.

– Мы хотим встать лагерем. Ты согласна?

Тибо помог ей спешиться и спросил, как она себя чувствует. Эма ответила, что первый в жизни снег ее немного утомил. Мадлен выскочила из кареты, одна-единственная в сухой одежде. Увела внутрь, устроила на сиденье, укутала, задернула шторки и стала растирать ей руки.

– Госпожа, ну надо же, госпожа! Того и гляди простудитесь! А ведь я говорила!..

Несмотря на теплую одежду, шерстяное белье и накидку, подбитую бобром, Эма дрожала от холода. Даже укрытая мехами, она продолжала трястись. Потом, согревшись в меховом коконе, все-таки задремала, а остальные продолжали суетиться. Мужчины собрались раскинуть шатер, но не могли найти кольев. Обнаружили колья, но где же взять колотушки? Решили воспользоваться камнями. Повар тем временем колдовал над костром, который не хотел разгораться. Тибо и Мадлен не раз заглядывали в заиндевевшее окно кареты, но войти не решались.

А Лукас решился. Он же как-никак был фельдшером и умел разбираться в симптомах. Две порции супа, переизбыток сельдерея, усталость, тошнота… Когда костер разгорелся и вода закипела, он налил чашку чая, горячего и крепкого, как любила Эма. Потом вошел не стучась и пристроился рядом с меховым коконом.

Эма медленно приподняла тяжелые веки, взяла чашку и прижала ее к груди.

– Что это?

– Чай, как ты любишь, – начал Лукас.

На лице Эмы появилась гримаса отвращения.

– Эма, неужели?!.

– Думаю, да.

Лукас забрал обратно чашку со счастливой улыбкой.

– Больше тебя не потревожу. Отдыхай.

Снаружи все до одного чертыхались, ставя шатер. Даже Бенуа согрешил, сказав черное слово, но он был один, так что Овид не имел счастья его услышать. Шатер в конце концов поставили. Он походил размером и формой на цирк-шапито. Королевскую половину отделили от общей части плотными драпировками, уложили подушки, поставили лампы, стулья, не забыли даже скамеечки для ног. Полом послужило множество ковров, самый красивый предназначался для короля. Но вот беда – один угол немного испортился! Из-за этого и чертыхнулся Бенуа. Он не знал, что делать: то ли постелить испорченный и молиться, чтобы король не заметил, то ли постелить целый, но не такой красивый. Бенуа постелил красивый ковер, скрестил на удачу пальцы и держал их так весь вечер.

Необыкновенный вечер в самом обыкновенном заснеженном саду. Метель прекратилась, но над лагерем замерцал какой-то необыкновенный свет. Костер разогрел землю на двадцать шагов вокруг. На костре жарились фазаны, на углях пеклась картошка. Повар приготовил горячее вино с пряностями и яблоками по рецепту своей бабушки, а слуги тем временем открывали паштеты. Кому-то пришло в голову притащить сиденья из кареты к костру, к ним прибавили сундучки, и для каждого теперь нашлось удобное место. Повар стоял и дирижировал своим шедевром – лучшим ужином за все путешествие, состоявшимся под ледяным небом на глинистой равнине.

После вкусной еды, разомлев в тепле костра от вина и усталости, все принялись петь хором. Когда исчерпали обычный репертуар, Тибо попросил Эму спеть что-нибудь свое. Она не сразу решилась, подумала, а потом запела глубоким обволакивающим голосом. Она пела старинную песню рабов, которые трудились, гнули спину, жестоко страдали, но все-таки надеялись. Давнюю, красивую, грустную песню. Никто не понял ни слова, но у всех сжалось сердце. Мадлен заметила на щеке короля слезу, потому что пламя, вздрогнув, превратило ее в золотую искру. Тибо подсел поближе к королеве и поправил меховую накидку, соскользнувшую с ее колен.

– Эх, Лукас, жаль, что твоя гитара осталась во дворце, – прогудел Овид.

При этих словах Тибо сделал знак Бенуа, и тот побежал к повозке, порылся и вернулся с большим, крепко перевязанным свертком. Лукас нахмурился. Кто позволил забирать его гитару без спроса? Холод, сырость и тряска наверняка погубили ее…

– Это не твоя, – успокоил его Тибо. – Так, одного цирюльника с плоскогорья, он заказывал сделать гитару нашему придворному мастеру.

– Очень рад, сир. Но боюсь, как бы я ей не навредил.

– Если уж ты ей навредишь, то что сделает хозяин, когда примется терзать струны?

Овид пододвинул скамейку поближе к огню, чтобы Лукас играл в тепле, и в темноту полились мерцающие звуки, словно снова с неба посыпались снежинки. Растроганный Овид отправился на пустынную равнину сморкаться и всхлипывать. Эма теснее прижалась к Тибо, Мадлен – к Бенуа, а слуги друг к другу. Лукас импровизировал, позабыв, где он и с кем, остановился только, когда перестал чувствовать пальцы от холода и усталости.