Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

С одной стороны, в своих умозрительных построениях Николай Аполлонович как будто исходит из того, что его чистое, освобожденное от телесности сознание не нуждается в слиянии с высшим сознанием, ведь оно само является творцом зримых и незримых вещей: «Здесь, в своей комнате, Николай Аполлонович воистину вырастал в предоставленный себе самому центр – в серию из центра истекающих логических предпосылок, предопределяющих мысль, душу и вот этот вот стол <…>»[580]. Николай Аполлонович верит, что сознание его способно порождать объекты реальности. Риккерт, один из авторитетных для Белого неокантианцев, говорит: «Бытие всякой действительности должно рассматриваться как бытие в сознании»[581]. Николай Аполлонович, как известно, тоже был неокантианцем. Акты, совершаемые его сознанием, создают миры, «душу и стол». Укрывшись в своей комнате, он делается богом: «<…> он являлся здесь единственным центром вселенной, как мыслимой, так и не мыслимой, циклически протекающей во всех эонах времени. Этот центр – умозаключал»[582].

С другой стороны, эти умозрительные построения как будто не подтверждаются опытом: когда Николай Аполлонович продолжает пародийные попытки самостоятельно создать свет, он оказывается перед «мрачной дырой». Его не ладящей с «миром и жизнью» душе остается одно – предпринять восхождение к высшему сознанию, чтобы присоединиться к нему и «светить» вместе с ним. Но эти устремления героя автором отвергаются. Лишая сознание героя возможности слияния с абсолютом, насмешливый автор готовит диалектическую операцию отрицания Николай Аполлонычева отрицания его приземленного состояния.

В остальном приключения героя организованы как софийный сюжет – отпадения от отца, падения и последующих попыток восхождения от земного к божественному. Эта история является многомерной пародией на учение Соловьева.

Прежде чем обратиться к соловьевскому мифу и пародии на него в «Петербурге», необходимо рассмотреть понятие перформативности и особенности ее проявления у Белого. Дело в том, что в создании пародии на миф активно участвуют средства перформативности. В этой части «Петербурга» пародийность и перформативность друг от друга вполне буквально неотделимы[583].

Перформативность в «Петербурге»

Перформатив – слово, являющееся делом

Механизм образования значений в «Петербурге» во многом строится на том, что позже получило обобщение в виде понятия перформативности. Традиционно всякая речь воспринималась как описание реальности. Так продолжалось, пока в эту область кажущейся очевидности не вторгся со своими, казалось бы, наивными вопросами Джон Остин, родоначальник известной теории речевых актов (speech acts theory). В 1950-х годах он нарушил инерцию восприятия заявлением: «Слишком долго философы исходили из допущения, что назначение “высказывания” сводится к тому, чтобы “описать” некое положение вещей или “сообщить некий факт”, что должно быть либо истинным, либо ложным»[584].

Остин показал, что помимо констатации положения дел (истинной или ложной) есть высказывания иной природы: их функция не состоит лишь в сообщении фактов или описании реальности. Противопоставив констативным высказываниям высказывания, несущие функцию поступка, Остин ввел для их обозначения термин перформативные фразы (performative sentences), или перформативы (performatives), возводя этимологию термина к выражению «performing an action» (совершение действия). Функция перформативной фразы состоит не просто в сообщении или описании, а в совершении поступка. Говоря «я обещаю…», «я беру в жены…», «я приказываю…», «я дарю…», «я советую вам…», «нарекаю тебя…», «держу пари…», «извиняюсь…», субъект высказывания не просто сообщает о том, что он берет кого-то в жены или обещает сделать нечто или дарит принадлежащую ему вещь – он совершает поступок: акт заключения брака, акт обещания, акт дарения, акт заключения пари и так далее.

Речевой акт представляет собой полноправный поступок субъекта высказывания и рождение конкретного события для реципиентов и свидетелей высказывания. Проблема восприятия слова в качестве акта состоит в трудности его осознания как полноценного. Сама формула, speech act, может показаться оксюмороном. Сознание предполагает разницу между «словом» и «делом», зазор между произнесением заявления о действии и собственно действием, подразумевает последовательность, в которой слово или предшествует делу, или следует за ним, но отнюдь не становится само на его место. Сознанию трудно предоставить высказыванию о поступке статус поступка, принять, что в некоторых случаях произнесение нескольких слов – уже есть сделанное дело, акция практического свойства, деяние, меняющее реальность.