Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

Ее основная забота – удерживать Котика в этом хаосе (в «рое»), в состоянии бессловесности, предотвращать «преждевременное развитие» его папочкой-математиком: «Тоже с Котом вот: преждевременно развивает ребенка <…>. Нет, подумайте: пятилетнему показывать буквы… Большелобый ребенок… Мало мне математики: вырастет мне на голову тут второй математик…» Лоб закрывает мамочка Котику локонами, в платьице одевает его, не выпускает из роя: «<…> я знал: если мне наденут штанишки – все кончено: разовьюсь преждевременно»[697].

Конфигурация складывается вполне лакановская. Отец – le nom du père: имя, слово, язык. Он – метафора символического порядка, в который должен войти Котик – чтобы выбраться из роя в строй. Мать – метафора порядка реального, безъязыкости, роя, который Котик одновременно хочет и не хочет преодолеть.

Котик раздваивается – между матерью и отцом, между реальным и символическим, между бессловесностью и языком. Он, казалось бы, стремится из «ужасов» первозданного хаоса – к смыслу, к отождествляющему смысл отцу:

<…> – тени свесятся с потолков, мне протянутся от углов:

и —

– уродливым роем проходят по комнатам…

.................................................................................................................

Я себя вспоминаю вторым математиком, отвергающим ранние смыслы мои и не могущим еще мне составить вне этих отверженных смыслов – единого смысла, которым живет математик: мой папа. Он меня обещает учить <…>[698].

И все-таки Котик не может отделиться от матери и воплощаемого ею роя: «Я люблю очень папочку; а вот только: он – учит; а грех мне учиться (это знаю от мамочки я)…»[699] Папочку любит в уме, а близка ему мамочка, для нее он старается:

Кувыркаться я очень любил: и любил я подумать; вот только – подумать нельзя:

– «Ни-ни-ни…»

                Кувыркался я для себя:

и еще больше… для мамочки»[700].

Преступление Николая Летаева (он же Котик Летаев) – предательство отца, единение с матерью. На лингвистическом уровне – отказ от языка, бессловесность:

<…> пересекались на мне тут две линии (линия папы и мамы) <…> я – немел; все – сжималось; и – уходило в невнятицу; говорить – не умел и придумывал, что бы такое сказать; и оттого-то я скрыл свои взгляды… до очень позднего возраста <…> был я «Котенком», – хорошеньким мальчиком… в платьице, становящимся на карачки: повилять им всем хвостиком[701].

Марсель по Фрейду

Семикнижие Пруста «В поисках утраченного времени», в особенности первый его том «В сторону Свана», содержит много обращений к доисторическим глубинам сознания ребенка, восстанавливаемым памятью логически (философски, психологически, социально) сознающего и мыслящего взрослого. Обращение всего лишь к одному из эпизодов первой части первого тома, «Комбре», дает возможность прочитать в чувствованиях маленького Марселя классический Эдипов комплекс во всех его регистрах. Это сцена ежевечернего принудительного «отделения» мальчика от матери, «момента, когда мне нужно было ложиться в постель и оставаться без сна, вдали от матери»[702]. Многие места в «Комбре» воспроизводят фрейдовский треугольник отец–мать–сын: притяжение мальчика к матери – и преграда, встающая перед ним в виде запрещающего отца:

Моим единственным утешением, когда я поднимался наверх ложиться спать, было ожидание мамы, приходившей поцеловать меня в постели. <…> уступка, которую она делала моей печали и моему возбуждению, поднимаясь поцеловать меня, принося мне этот поцелуй мира, раздражала моего отца, находившего этот ритуал нелепым, и она хотела как-нибудь отучить меня от этой потребности, от этой привычки <…>[703].