Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

Белый настаивает на первичности слова[752]. Он многократно и страстно возражает против безо́бразной речи, против засилья терминов и понятий, которое и делает речь безобра́зной. Но от смысла он тоже нигде не отрекается. Термин для него – слово не из хороших: «за термином – мрак, пустота»[753]. Понятие – слово сомнительное. Но не мысль, не смысл. Он много говорит о соединении слов как образов или звукообразов – но не говорит, что словесные ансамбли должны выступать сами по себе, не неся никакой смысловой нагрузки. Он говорит о раздвоении словесности на образы и смыслы – и о том, что образная речь служит преодолению этой раздвоенности: «Образ, мысль – есть единство; преодолеть раздвоенье словесности – значит: преодолеть и трагедию мысли без слова <…>»[754]. Он не противопоставляет слово мысли. Он настаивает лишь на том, что образное слово – единственно живое: не отрицание смысла, а наилучший способ его выражения.

Белый не просто принимает соответствие между словами и вещами, он его обосновывает. Но по-своему. В отличие от общепринятого взгляда (вот мир вещей – а вот набор терминов для их обозначения), он указывает на противоположную связь: «<…> мы созданы словом; и словом своим создаем, нарицая, все вещи; именованье – творение <…>»[755]. И у него «мысль срослась со словом»[756], но совсем не традиционным способом. Его слово – не служанка, а госпожа. Оно не передает смысл, а создает смысл. Это не имеет ничего общего с бессмысленным словом.

Рассмотрим пример сочетания слов у Белого. Языковые ассоциации могут быть самыми различными, например, фонетическими. Для сближения слов (а соответственно, если слова обозначают явления, то и называемых ими явлений) в предложении бывает достаточно сходства повторяющихся в них слогов или букв, выражающих перекликающиеся звуки. Описание знакомого каждому явления, грозы, в нижеследующем примере складывается в фантастическую картину по принципу развертывания звеньев сложной метафоры, состав которой отчасти определяется повторением звуков «ор», «ро», «ол», «ло», «бр», «кр», «гр», «кл»:

Вставали огромные орды под небо; и безбородые головы там торчали над липами; среброглазыми молньями заморгали; обелоглавили небо; кричали громами; катали-кидали корявые клади с огромного кома: нам на голову[757].

Последняя аллитерация могла бы быть фрагментом стихотворения или детской считалки:

кричали громами;
катали-кидали
корявые клади
с огромного кома

С одной стороны, четверостишие, несмотря на присутствие слова гром, выглядит самодостаточным. Оно подходит под приводившееся выше определение Белым поэтической речи: она «ничего не доказывает словами; слова группируются здесь так, что совокупность их дает образ; логическое значение этого образа неопределенно; зрительная наглядность его неопределенна также <…>»[758]. То же можно сказать об отрывке в целом, несмотря на присутствие слова молния и несколько большую зрительную наглядность: он создает образ – и ничего не доказывает и не предлагает никакого определенного логического значения.

Трудно не заметить аналогии между таким сочетанием слов в целое, звукословием, по выражению Белого, и механизмом работы бессознательного, постулированным Лаканом через много лет после экспериментов Белого. Школа Лакана полагает, что в бессознательном слова могут быть связанными между собой, так сказать, в «бессознательно осмысленном» единстве, «так как они содержат определенное количество идентичных фонем и букв, основных строительных блоков, соответственно, речи и письма. Таким образом они могут ассоциироваться в бессознательном, хотя и не ассоциируются между собой в сознании <…>. Язык, при его функционировании на уровне бессознательного, подчиняется своего рода грамматике, то есть некоему набору правил <…>»[759].

С другой же стороны, присутствие слов гром и молния все-таки отсылает к явлениям, и образ связывается с означаемым – грозой. Слово, если оно существует и участвует в образовании хоть сколько-нибудь связного текста, не может совсем ничего не значить. В художественном тексте, как, впрочем, и в бессознательном, и даже в бреду, не может ничего – совсем ничего – не происходить. Означающим не дано, разве только в алгебре, жить в полной независимости от означаемых. Полный отрыв одних от других возможен лишь в идеале. «Котик Летаев», во многих его частях, приближается к этому идеалу, как, возможно, никакой другой текст, но трудно представить его реализацию на сто процентов.