Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

Вернемся к открытию запретности предметов пола: «Меня осенило: у каждого спрятано где-то “свое”, о котором нельзя говорить, что оно»[308]. «Свое» у каждого, вроде бы, детерминировано полом. Это постоянная составляющая «своего», но она предполагает и некую переменную. У Генриэтты Мартыновны, гувернантки, такая переменная – херр Герман: «<…> “свое” у ней – Цетт, или Герман; херр Герман таится – под “Цеттом”; его называют “предметом” <…>». У Дуняши, горничной, это – приказчик: «Знаю, у каждого “эдакое такое” растет, копошася отчетливым шорохом шепота, а объяснение – спрятано в складках зажатого рта под ресницами; внятно я слышал: Дуняша – гуляет с приказчиком; эту Дуняшу держать невозможно <…>»[309]. У Афросиньи, кухарки, это – Петрович:

– Кухарка имеет «свое»: появленье Петровича в кухне допущено; и – что-то делают;

        что-то наделали; —

– после являются: «Котики»; как

это там происходит, – не знаю;

        но, – знаю —

– явился откуда-то очень

крикливый Егорка <…> и Дуняша сказала, что ей очень стыдно, когда Афросинья ночует с своим «мужиком» <…>[310].

Больше всего волнует Котика непостижимое «свое» отца: «<…> папа в двери толкнулся из комнаты, чтобы вшептывать что-то в страницы: там все у него ведь “свое”. Всего более это “свое” (“вот такое вот”, жуткое) – в папочке; я чрез него сотрясался от страха не раз <…>»[311]. «Свое» всегда своей постоянной составляющей привязано к полу и окрашивает тем самым переменную составляющую каждого человека в таинственные обсценные тона, превращая ее для наблюдателя в запретную и желанную черту «другого». Однако постоянная и переменная никогда не совпадают друг с другом до конца, поэтому человек всегда нечто большее, чем его пол. Так, у мамы переменная составляющая «своего» – ее «яркая сила», бьющая из нее шелковыми нарядами, кокетством, капризами, музыкой:

Мама сядет наигрывать; руки льют звуки <…>.

<…> яркает грацией, яркой градацией, жестикуляцией гаммы <…>.

<…>

«Добро», или «зло» – только пена пучины того, своего, что есть в каждом; «свое» раскричалося в маме фантазией пальм и болтливым бабьём баобабов, в котором открылся фонтан разноцветных колибри, топтались слоны и воняли гиены: зоологический сад, а не мамочка <…>[312].

Очевидно, что когда Котик раздумывает о «своем» матери, речь не идет впрямую о женщине в ней, но понятно и то, что имеется в виду не только материнская манера игры на рояле. Под «своим» понимается здесь артистизм и мечтательность, даже фантастичность матери – своевольная переменная, предопределенная ее женской постоянной.

Очевидно, что когда Котик говорит о жутком «своем» вечно вшептывающего в страницы отца, речь идет не об отеческом «предмете». Но понятно и то, что имеются в виду не только математические операции. Под «своим» понимается здесь скорее таинственность, «жуть» и недоступность той комбинации знания и мужского начала, которую являет собой отец.

Семиотические тупики

Как мы видели, герой «Котика Летаева» и «Крещеного китайца» Котик занят тем, что расщепляет образ отца на разные личности и затем стремится свести их в одно целое – так он получает собираемое, но не целостное означаемое. С другой стороны, он возводит отца в собирательное означающее – но оно само остается для Котика загадкой.

Котик не может превратить отца в цельное стабильное означающее. Несмотря на свою изобретательность, он раз за разом заходит в тупик. Из домашних разговоров и из общения с гостями Котик узнает, что знание и пол могут соединяться не только в лице его папочки. Примеры подобных сочетаний в других профессорах проходят перед Котиком. Они ставят под сомнение привилегированность семиотического статуса отца как собирательного означающего. Кроме того, они убеждают его в том, что такое сочетание само по себе не обеспечивает его носителю «вот такое вот» жуткое и привлекательное «свое», как у отца, а значит – не объясняет тайну его особенности.

Далее выясняется, что профессор не всегда означает знание. Предполагаемая ученость собравшихся на именины отца коллег в ряде случаев оказывается «надутостью», «пучным пузырем», «пустым и общим местом», таимым под бородами, усами и важными манерами. Превращения носителей знания в пустое место происходят у Котика на глазах. Вот «почтенный фразер»: