Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

– «Собирается мертвая плесень: плешивая плесень… Кого соблазнять? Разве моль…»

<…>

– «А волосы съедены молью: присыпать на плешь нафталин? Даже мухи замерзнут от скуки, – не то, что я, бедная…»[322]

Понятие «отец-профессор» оказывается в семиотическом вакууме. Объект ускользает от семиотизации, сын не может постичь отца. Отец остается загадкой – своим собственным «своим». Познающая инстанция романа – сознание Котика – в такие моменты теряет семантический импульс, машина создания значения буксует. Это сказывается на дальнейшем развитии повествования. Автор изображает страхи Котика: не воплотившись в значении, оставаясь непонятным, отец может просто исчезнуть или измениться до неузнаваемости:

<…> убегала душа в задрожавшую пятку от страха, что папа, схвативши тарелку, отгрохает в свой кабинетик, замкнувшись на ключ, и не выйдет: там канет навеки <…>.

<…>

Однажды я видел томительный сон, что – свершилось: что папа и мама потеряны <…> вдруг проходит по комнатам папа; к нему я кидаюсь, ловлю за сюртук; повернулся он: вижу – лицо-то не папино!..[323]

В созданной Белым семиотической реальности ничего нет твердого, надежного и неизменного: это – мир видимостей, в котором элементы означающей системы непрерывно смещаются, утрачивая как конвенциональные, так и метафорические связи между собой и вступая в новые непостоянные связи. Котику, живущему в мире знаков, неустойчивость их значений грозит распадом окружающей действительности, ее распредмечиванием:

<…> более всех изменяются люди; предметы – прочнее; но им я не верю <…> пианино, откуда звучит – это все, отодвинув, увидели доски; а то, о чем пелось и что накричали под пальцами клавиши, – где оно, где?

<…>

Любопытство мое оттого, что не верю я сказке предметов; и – знаю, что за картиной Маршана не дали, а пыль на стене; за узором обой – безобойные стены; и то, что приставлено к ним, отлетит и иначе расставится <…>

<…>

<…> составы предметов – неставы: распались![324]

Незавершенность и несовершенство семантических связей грозит привести также к трансформации родственников и знакомых в пугающих двойников, чужаков, и вероятность этого подтверждают герою романа древние поверья:

Слышал от папочки:

– «Перевоплощенье, Лизочек, – гипотеза древних, согласно которой мы, так сказать…»

<…>

– вселенная, мне подпиравшая пяточки, тут оставлялась; я – жил без подпоры <…>

<…> Я

– выдавом бреда был выперт в закожное; и ощущения гибели – крепли: в крушенье устоев – физических, нервных и нравственных <…>[325].

Котик, как видно, склонен верить во «всемогущество мысли». Этот феномен невротического «всемогущества мысли» в связи с магией в архаических обществах подробно проанализирован Фрейдом в книге «Тотем и табу»:

Создается общая переоценка душевных процессов <…> Предметы отступают на задний план в сравнении с представлениями о них; то, что совершается над последними, должно сбыться и с первыми. Отношения, существующие между представлениями, предполагаются также и между предметами[326].

И далее: «Резюмируя, мы можем сказать: принцип, господствующий в магии, в технике анимистического образа мыслей, состоит во “всемогуществе мыслей”». Последнее же Фрейд связывал с невротическими механизмами: «Всемогущество мыслей яснее всего проявляется при неврозе навязчивости; результаты этого примитивного образа мыслей здесь ближе всего сознанию»[327].