Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

Сцена, рисуемая далее воображением Котика, характеризует восприятие отца как нескольких личностей: отца-защитника, отца-агрессора, отца-судию, отца-предателя. Котик представляет себе будущее предательство отца, который, в роли искусителя спровоцировав его падение, потом, как ни в чем не бывало, примется в роли высшего судии, бога, наказывать согрешившего:

Будочник схватит; меня – приведут:

– «Посмотрите: с хвостом!»

Папа хмуро уставится, чтобы – дойти до «гвоздя»: до меня! – «Ну, а этого негодяя, Лизочек, мы…»

Изгнан!

И – «рай» водворится меж папой и мамой: пойдут в исправительном доме, пойдут выколачивать медной, ременною пряжкой «свое» из меня[354].

Отец предстает двуличным оборотнем: покровителем, коварно заманившим в область греха, – и олицетворением власти, карающей за грех. С одной стороны, он поощряет пребывание в беззаконном хаосе и стремление к наслаждению, с другой, потенциально угрожает сыну кастрацией и приобщает его к символическому порядку. В результате такого предательства вся вина за первородный грех, как рисуется Котику, падет на него, на плод запретного знания, и тогда «рай» водворится между папой и мамой. Котик готов принять на себя родительский грех, он решает, что заслуживает любого наказания, так как он грешен – ему предстоит воплотить в себе отца. Сын усваивает столь же амбивалентное отношение к себе, как и к отцу: «Когда мама дирала за кудри, одной стороной я молился за “грешницу”; ну, а другою я ведал: права-то – она, что дирала за грех первородный <…>»[355].

Проекция – средство самозащиты сына

Котик, юный семиотик, занят не только познаванием отца и самопознаванием. Он весьма озабочен и выработкой системы защит от родительской агрессии и родительских влияний. К нагромождению личностей отца как будто примыкает, но на самом деле стоит обособленно образ Пфуки. Это домашнее привидение, порождение детской фантазии. Пфука, с одной стороны, есть локус, в котором сходятся страхи Котика перед «развитием», а с другой, локус защит Котика от травматических воздействий на него отца. Пфука имеет вполне определенные черты:

В нашей квартире давно поселился «старик», прибывающий в комнаты ночью <…> Пфука! босой, толстопятый, в исплатанных старых штанах, обвисающих с кожи несодранной шкурой, косматый, щербатый; зеленый и бабий живот, выпирающийся выше штанов, улыбается пупом в косматые ребра, где слабо болтаются две полубабьих отвислины <…>[356].

Нетрудно догадаться, по какой модели воображение Котика создает этот образ. Здесь уместно привести суждение Фрейда: «В психоанализе невротических лиц, страдавших в детстве страхом привидений, часто нетрудно бывает разоблачить, что за этими привидениями скрываются родители»[357]. Даже если забыть предыдущие портреты отца, сходство привидения с отцом отчетливо при его появлении на следующей странице: «<…> вижу и папу, со свечкою: в сером халате, косматый, он пфукает, морщится заспанно так, изуверски; раскрытая грудь – волосата; на ней чуть намечена вислость – какая-то полубабья <…>»[358].

Чтобы согласовать поступающие извне впечатления с работой своего сознания, Котик нуждается в посреднике. Не будучи фактом реальности физической, Пфука тем не менее внятен субъекту познания и придает его личной реальности форму, доступную для восприятия, поэтому является для него самым действительным продуктом познания.

Белый о своих детских опытах по созданию символов рассказывает, что образы, в которых он жил, были итогом «слияния того (безобразного) и этого (предметного) в то, что ни то и ни это, но третье; символ – это третье <…> есть третий мир; и я весь втянут в познание этого третьего мира, не данного душе, ни внешнему предмету <…>»[359].

Фантастический персонаж Пфука принадлежит именно «третьему миру». Механизм его создания представляется следующим: Котик выбирает элементы окружающей его реальности, но объединяет их в самую причудливую конфигурацию связями, имманентными внутренней жизни его мышления. Мыслительные процессы получают извне нужный им материал, в то время как на беспорядочную эмпирику окружающих явлений как бы накладывается организующая их, пусть только в сознании детского персонажа, логика.