Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

О своем детском символизме Белый писал в 1928 году в «Почему я стал символистом…»: «<…> мое живейшее восприятие образов Ветхого и Нового Заветов было восприятие символизма моей души <…>»; «Затаив в себе свой, третий мир, назидающий меня игре в символы, я все, что ни узнавал от взрослых, а также из книг, проводил через свою душу: во все это выгрывался <…>»[344]. Эти воспоминания Белого о символизме с младенчества[345], еще раньше были спроецированы им на художественный мир «Котика Летаева» и «Крещеного китайца». Как в свое время Боренька Бугаев, так и Котик «выгрывается» в библейские сказания, с помощью их образов предается символизации окружающего мира, отца и своих собственных Я. Интересно, что он вживается в образы всех участников грехопадения: и искушаемых Адама с Евой, и змия-искусителя, и карающего бога, и даже древа познания добра и зла. Вместе с сыном в библейских персонификациях участвует, не подозревая о том, отец. Котик неизменно вводит его в свои символизации грехопадения:

– Семечко зрелой антоновки, пахнущей папою, бухнет, ломотою лобика: ломит мне лобик, ломает мне лобик двумя роговыми ветвями; вот – кончики веточек —

– рожки —

– прорежутся!

Ах, обнаружится: яблоко – съедено!

Веточки – прячут; но листик один обнаружен: он – фиговый; вырастет, вырастет фига; и стало быть: дело не в книге, а в фиге (под книгою)[346].

В процессе символизации Котик воплощается в серию личностей: как первый человек, жертва искушения, он съедает запретный плод; у него же, как у дьявола-искусителя, обнаруживаются рожки; и, наконец, в нем же растет и развивается древо, «с вершины которого кушают яблоки»[347]. Однако источником зла в этой развернутой метафоре является семечко антоновки (атрибут отца), своим прорастанием кладущее начало порочной цепочке, в которой жертве искушения суждено воспринять в себя греховное знание и стать искусителем. Отец, метафорический инициатор и первое звено порочной цепочки, последовательно ассоциируется в повести с запахом антоновки. Этот мотив не случаен, его поначалу невинные повторения превращаются c главки «Пфукианство» в связанный с отцом контрапункт знания-греха.

В знании о «цепкохвостой обезьяне» и «иксиках, игреках, зетиках», вкладываемом в Котика отцом, еще нет греха. Однако как библейская категория знание греховно: «Жена сама ест плод и дает мужу. После этого у обоих открываются глаза на собственную наготу, и из чувства стыда (впервые появившегося) люди делают себе опоясания из смоковных листьев (“фиговый листок”)». Первородный грех «исказил “исконную природу” человека, созданного вначале невинным и безгрешным»[348].

Знание воспринимается героем «Крещеного китайца» в библейском смысле – как греховное знание о совокуплении полов и его следствии, деторождении. Котик распространяет эту трактовку на любое знание и связывает с ипостасями отца, знанием и полом. Всякое проникновение в суть вещей (как объяснение, что «гром – скопление электричества») представляет для Котика такие же греховные коннотации, как познание «добра и зла». Отсюда значение яблочного семечка как метафоры отца: соединение человека познающего и человека грешащего.

Отец – источник семени, причинившего приход Котика в мир и задавшего ему, образу и подобию отца, тот же грешный способ существования. При этом отец – источник знания. Это он преподносит Котику яблоко, символизирующее не просто инициацию в мир знания, но будущий переход от невинного состояния к греховному. Постижение знания оборачивается не чем иным как развитием у героя «фиги», греховного пола («вырастет, вырастет фига»). Поэтому обучающий отец неизбежно есть и обсценный отец, вводящий сына в пространство пола и греха. Впрочем, в связи с этой важнейшей для «Крещеного китайца» темой образ отца не просто раздваивается, а расщепляется на серию противоречивых личностей. Это и отец-искуситель, и отец-защитник, и отец– предатель, и отец-спаситель, и отец-агрессор, и отец-судия, и отец-порядок, и отец-хаос. Рассмотрим создание серии отцовских личностей при помощи механизмов символизации на примере ряда эпизодов.