Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

Тема пола в «Крещеном китайце» опосредованно связана с темой сыновнего страха кастрации. По фрейдовской схеме, функция отца в том, чтобы в целях социализации и введения сына в область закона (в «символический порядок») препятствовать его симбиозу с матерью и его стремлению к «наслаждению». Отец осуществляет перевод сына из хаоса его неоформленного бытия в «символический порядок» под угрозой кастрации. Эту схему можно «проследить в действии» в тех местах «Крещеного китайца», где отец воспринимается сыном как законник, как угроза общности с матерью – с ее эстетизмом и женственностью.

Иногда схема переворачивается. В эпизоде с селедочным хвостиком, не отец, а мать выступает блюстителем «символического порядка» – с угрозой символической кастрации. В каком-то смысле повторяется ситуация грехопадения: Котик поддается соблазну и украдкой съедает запретное – селедочный хвостик. В терминах психоанализа это поступок, означающий его невыделенность из хаоса. Он повинуется стремлению к удовольствию, которое толкает его к немедленному удовлетворению желания – вопреки социальному запрету:

Ах, как позорен поступок – мой, собственный: съесть втихомолку селедочный хвостик: с судка!

– «Где селедочный хвостик?»[349]

Котик социализирован уже в достаточной мере, чтобы чувствовать давление Закона. Он знает, что его нарушил и воображает кары матери:

<…> во мне что-то екнуло: я-то – дошел!

– Мне представилась участь моя:

– Мама быстро ко мне подойдет и, за ручку меня больно дернув, подтянет к себе, отпихнет,

помахает руками:

– «Воришка: селедочный хвостик – украл!»

И, схвативши гребенку, гребенкою примется кудри отчесывать, чтобы открыть большой лоб; а на лбу-то – направо, налево – растут желвачки, то есть рожки:

– «Смотрите!»

– «Любуйтесь!» —

– Так ясно представилось мне <…>[350].

Но мама подозревает в краже не его, а бонну – но он кается: это я, а не бонна. Реакции родителей, как заведено у Летаевых, противоположны:

– «Я… я!»

– «Что такое?»

– «Селедочный хвостик: такой показался мне вкусный!»

– «Так – ты?»

– «И – ни слова?»

– «Тихоня!»

Но папа, вскочивший с салфеткою, бросился прямо ко мне; и в ладони свои защемил мне головку:

– «Ах, как же-с!»

– «Селедочный хвостик!»

– «Оставьте ему его хвостик!!»

– «Оставьте селедочный хвостик!!!»

И мама оставила[351].

Грозный папа выступает здесь отцом-защитником, спасающим сына как от чувства вины, так и от карательной санкции «символического порядка», то есть от символической кастрации доброй мамой.

«Хвостик» в семиотической системе героя и романа является такой же метафорой пола, как ранее «фига». Мама не может лишить его селедочного хвостика – тот хвостик уже съеден. Возглас отца («Оставьте ему его хвостик!!»), как и комментарий Котика («И мама оставила»), обретают смысл лишь в том случае, если имеют отношение к иному – возникающему по принципу переноса – референту. Отцу здесь удается фигурально отстоять пол Котика от покушений матери, в целом склонной производить символические акты кастрации (самый впечатляющий – одевание сына девочкой).

Предположение, что «хвостик» в этом контексте является символом предмета более важного, подкрепляется соображением лингвистическим. Создается впечатление, что Белый обыгрывает здесь двойное значение немецкого слова Schwanz: (1) хвост; (2) разговорное обозначение мужского полового органа[352]. Заметное участие в эпизоде носителя немецкого языка (бонны) тоже может быть не случайным.

В случае с «хвостиком» объективация личности отца-защитника в акте заступничества за сына только укрепляет в Котике амбивалентное отношение к родителю и усиливает его императив «творчества-познания» других личностей отца. С одной стороны, отец выступает защитником сына, с другой, он оказывается проводником первородного греха, змием, отцом-искусителем. Отстаивая его пол, отец делает неизбежной его будущую инициацию в мужское бытие, вводит в область греха. Котик предвидит последствия «развития» и свое падение: «Знаю, знаю: “селедочный хвостик” – начало конца <…>»[353].