Мастер Страшного суда

В семь часов вечера я перестал ждать. Стемнело. По стеклам все еще барабанил дождь, черные тучи висели над кровлями домов. Он не придет – поздно! Неужели не будет сегодня конца дождю? Стакан, в который я опустил белые таблетки, стоял передо мной… Нет еще! Время еще не наступило. Мне предстояла работа, работа тягостная, я ее все время откладывал, но теперь мне нужно было наконец привести в порядок свои бумаги. Записки, документы, папки, смятые или небрежно брошенные письма, бесполезный балласт, накопившийся за много лет, – я с трудом разбирался в хламе, которым был набит мой стол. Винценту пришлось разложить огонь в камине, в комнате стало тепло и уютно, и я вытащил из нижнего ящика кипу запыленных бумаг. Странный случай – прежде всего мне попались под руку школьные тетради военного училища. Одну из них я открыл, перелистал – неуклюжий почерк шестнадцатилетнего подростка!.. Запас, ополчение служат для поддержки регулярных войск… Воинская повинность, всеобщая, выполняется лично. На полях поспешно набросано: в среду рождение мамы. Горная артиллерия: разъемное, с откаткой ствола скорострельное орудие со съемным кожухом. Вторник, 16-го, форсированный марш, встать в четыре часа… Сумерки моего рассвета! Так началась моя жизнь! Долой этот хлам, в огонь его!

Письма моего опекуна, четверть века прошло со дня его смерти. Портрет совсем молоденькой девушки, я не мог вспомнить, кто она, а на обороте прочитал: «24 февраля 1902 года, сблизить нас должна подлинная дружба». Письма, визитные карточки, протокол, подписанный фамилиями четырех людей, ставших мне чужими. Дневник одной женщины, рано умершей, начатый 1 января 1901 года в санатории доктора Деметера, в Меране. Большой, разноцветными карандашами сделанный эскиз. Отчет моего управляющего о продаже 1200 куб. метров леса. Составленный мною рукописный каталог собраний панамских и яванских художественных изделий и при нем благодарственное письмо этнографического отделения естественно-исторического музея за этот дар. Гравированное на меди приглашение на придворный бал, письма, письма и, наконец, фотография, недавняя, переданная мне на прощание дочерью голландского консула в Рангуне, с надписью на сингалезском языке. «Не трудитесь узнать, – сказала она мне, – что я тут нацарапала для вас, все равно не узнаете». Взяв портрет в руку и рассматривая вычурные письмена, я и теперь не знал, ненависть ли они означают или любовь… Все пошло в камин. Портрет из Рангуна отбивался, не хотел сдаться языкам огня, но пламя было слишком сильно и уничтожило гордые глаза, немного хмурый лоб, всю стройную фигуру и оставшиеся непрочитанными слова…

– Простите, пожалуйста, – вдруг раздался голос со стороны двери. – Я очень запоздал… Вы один, барон? Сольгруба здесь еще нет?

Я вскочил. Очевидно, я не расслышал звонка. Ослепленный ярким огнем камина, я не узнавал человека, стоявшего передо мною в полумраке.

– Я стучал, но не услышал ответа, – сказал поздний гость и прикрыл за собою дверь. – К вам Сольгруб еще не приходил?

Он приблизился на шаг, свет настольной лампы озарил его лицо. Теперь я узнал его. Феликс, брат Дины. «Что ему нужно здесь? – спросил я себя, опешив. – Что привело его сюда, черт побери?»

– Сольгруб? Нет, он не приходил, – сказал я, растерявшись. – Со вчерашнего дня я не видел его.

– В таком случае он сейчас, по-видимому, придет, – проговорил Феликс и сел на стул, который я подвинул ему. – Сольгруб, мой друг Сольгруб помешался на одной идее. Он считает вас совершенно непричастным к происшествиям, повлекшим за собою самоубийство Ойгена Бишофа. И пригласил меня сюда, чтобы представить мне, как он выразился, результаты своих исследований в вашем присутствии.

Я молча выслушал его. Ничего не ответил.

– Мы оба, барон, – продолжал Феликс, – знаем, как произошло дело в действительности. Сольгруб – это фантаст, он крайне склонен становиться в смешные положения. Самоубийство какой-то совершенно мне неизвестной дамы находится, по его мнению, в связи с самоубийством моего зятя. Он упомянул о каком-то эксперименте, который сулит ему важное открытие, и о влиянии некоего таинственного незнакомца – видит бог, мне было нелегко выслушать его до конца. Если я правильно понял его, он строит свою систему ошибочных силлогизмов на том факте, что Ойген Бишоф выстрелил дважды: один раз в себя, другой – в неизвестную цель. Когда Сольгруб придет, в чем я не сомневаюсь, чтобы признаться нам в своем заблуждении, я разъясню ему тайну первого выстрела: Ойген Бишоф ни разу еще не пускал в ход своего револьвера. Вот почему он сделал пробный выстрел, прежде чем направил оружие на себя самого. Таково простое объяснение. Странно, что Сольгруба нет еще здесь.

– Вам угодно ждать его? – спросил я резко, ибо хотел положить конец этой беседе.

– Если я не мешаю вам…

– Позвольте мне в таком случае продолжать свою работу.

И, не ожидая ответа, я взял из стола пачку писем и начал их просматривать.