Мастер войны

Увидев завершенную работу, Гавриель едва не застонал, впервые на памяти Карла утратив душевное равновесие, не покидавшее его, кажется, никогда. И не зря. Положа руку на сердце, Карлу удалось все, чего он хотел от этого портрета. Буквально все. Глаза Ребекки сияли, как живые, заставляя его собственное сердце биться быстрее, а нежные губы… Ну, что сказать, глядя на эти, им же самим написанные губы, Карл сразу же чувствовал их вкус, и пламя вожделения поднималось в нем смертельным валом степного пожара. Единственное, чего он не изобразил на полотне – и не потому, что не мог, а потому, что не захотел – это силу ее страсти. Или это все-таки была любовь? Что ж, возможно, что и любовь, ведь Ребекка, как и все прочие люди, не лишена этой вполне человеческой слабости. А он? О, ему давно было известно о себе все, что он должен был знать.

«Любовь?»

* * *

– Ты не способен любить, Карл, – сказала однажды Сабина Альба. – Ты об этом знаешь?

– Почему вы так думаете, госпожа? – спросил он, стараясь казаться равнодушным.

– Потому что ты чудовище, Карл, – ответила она с улыбкой. – Ты чудовище, – повторила она, открыто наслаждаясь его бешенством. – Но ты мне нравишься, – в ее агатовых глазах зажегся незнакомый Карлу черный огонь. – Знаешь, почему?

– Нет, – он был обескуражен неожиданным поворотом разговора. – Откуда же мне знать?

– Не скажу, – вдруг шепнула она, и на ее скулах появился румянец. – Не сейчас.

– Утром, – объявила она через секунду своим обычным, полным надменности голосом. – Я скажу тебе об этом утром.

«Боги! – подумал он растерянно. – Она что, приглашает меня в свою постель?»

Он не ошибся. Все так и случилось, как нарисовало его распаленное жаждой женщины воображение. И была ночь, жаркая, как дыхание самума, ночь, определившая раз и навсегда его путь. Сабина была великолепна: ее глаза цвета черного янтаря, казалось, горели в полумраке алькова, и светилось, испуская приглушенное – матовое – сияние, как луна сквозь облака, белоснежное тело на черных простынях. В сущности, для того, чтобы увидеть ее такой, совсем не обязательно было дожидаться пока она сама перед ним разденется. Все это Карл уже знал, видел в своем, не ведающем границ и пределов воображении, но теперь он убедился, что художественное чувство не химера, а тонкий, изощренный инструмент постижения реальности. Тем не менее, нагота Сабины произвела на него впечатление огромной силы. Это было как землетрясение, которое он однажды пережил в горах Восточного хребта, или извержение вулкана, о котором очень красочно рассказал как-то в Во подвыпивший моряк. Страсть и вожделение боролись в Карле с голосом разума, твердившим, что между ним, вчерашним мебельщиком, Карлом из Линда, и ею, великолепной и блистательной, леди Сабиной Альба, пролегла пропасть, которую не дано обойти или перепрыгнуть. Однако и это оказалось неправдой. В мире – понял он в эту ночь – нет ничего невозможного, во всяком случае, для него. И исчезла робость, сметенная волной яростной жажды, и мысли о том, что он груб и неловок, растворились в бушующем урагане страсти. Ушли сомнения и юношеские страхи, и осталось только то, что и являлось на самом деле сутью происходящего: мужчина и женщина, их общее желание, и их извечные роли в этой никогда не прекращающейся игре едва ли не самых могущественных сил природы. Мужчина и женщина, и его право повелевать и брать, и ее право подчиняться его воле и отдавать себя. Все это возникло само собой, как если бы он и всегда знал, кто он и каково его место в подлунном мире. Впрочем, и то правда, что такие откровения требуют времени, чтобы быть вполне усвоены, и душевного усилия, разумеется, и еще, вероятно, осознания и принятия.

Когда он проснулся утром – солнечные лучи ударили прямо в лицо – и увидел спящую рядом с собой Сабину, первой его реакцией был стыд, едва ли отличимый по силе от смертельного ужаса. Глядя на обнаженную женщину – ничуть не менее прекрасную во сне, чем в порыве страсти – он вспомнил вдруг во всех ужасающих подробностях, что делал ночью с этим безукоризненным телом. И ее, Сабины Альбы, вопли припомнились тоже, как и собственная ярость, почти неотличимая от той, что бушевала в груди Карла в ту памятную ночь, когда он убивал илимских солдат на залитой кровью крепостной стене, а за спиной его корчился в пламени пожаров родной Линд. Но…

– Ты чудовище, Карл, – сказала вдруг Сабина воркующим голосом и, открыв глаза, довольно улыбнулась ему прямо в лицо. – Ты не способен любить, Карл, но ты замечательный любовник, – Сабина своей наготы не стеснялась, она ею гордилась. – Ты чудовище, но ты мне нравишься, потому что я и сама чудовище, Карл. Мы с тобой оба чудовища.

* * *

– Люблю! – повторила Ребекка, откидываясь на подушки, и счастливо улыбнулась, наполняя пространство алькова волшебным сиянием своих золотых глаз. – Люблю!