Мастерская кукол

 От голода не взвидя света, вомбата алчная
Нашла, как думалось ей, пищу. Но на беду,
 То был не кекс, не пудинг, не лепешка —
Рисунок, сделанный талантливой рукою.
Вомбата глупая была не сведуща в искусстве
И, облизнувшись, зубы в холст вонзила,
Но вовсе не со зла —
 Она была, бедняжка, голодна.
Но Айрис – голубой цветок, прекрасный и нежнейший,
Рыдала в три ручья и молнии метала.
                                                     Был приговор суров:
Вомбата гнусная, поди же прочь! – вскричала
Она, и, проклиная всех художников и всех вомбат на свете,
Сама ушла из дома на рассвете.

А что вомбата? Не измерить лотом

Печаль ее, что глубже, чем болота,
Ручьи, озера, океаны, реки,
Чем синь небес и чревеса земные.

Песнь IV

 И Джинивер с тех пор влачила день за днем
В трудах и муках. И морщины
Ей на чело легли, а шкура поседела
В мечтах и грезах об ушедшем счастье.
Вернись, о Айрис! – восклицала
Вомбата бедная, в тоске ломая лапы,
И плач ее напрасно не пропал.
Так из руин
Дворец любви восстал,
Что строила вомбата непрестанно.
Ушедшей госпожи несчастная раба,
Вину свою избыть старалась как могла…

Песнь V

 Неужто все труды, страданья и мученья
Не принесут вомбате от судьбы прощенья?
 Мы повесть здесь свою не прерываем,
В конце строки не точка – запятая…

В тумане

– Айрис… – проговорил Луис, открывая дверь. На лице его блуждала робкая улыбка, но она не улыбнулась в ответ. Днем Айрис побывала на строительстве Хрустального дворца, побывала в Национальной галерее, чтобы взглянуть на свою любимую картину «Портрет четы Арнольфини»32, а также – не без затаенного удовольствия – проигнорировала приглашение Луиса вместе отправиться к Брауну, чтобы купить несколько новых холстов.

Но куда бы она ни пошла, Айрис постоянно думала о картине, над которой столько трудилась, – о том, как она набрасывала контуры, стараясь соблюсти перспективу и пропорции, как разводила краски, чтобы белая грунтовка просвечивала сквозь мраморную руку, как старательно клала мазок за мазком, чтобы они ложились вплотную друг к другу. Когда в тот злополучный вечер Луис, погрузив свою картину в экипаж, показал ей, что осталось от ее «Античной десницы», Айрис с трудом удержалась от того, чтобы не заплакать. Холст был разорван, краска потрескалась и осыпалась, на сломанном подрамнике остались следы зубов. Восстановить картину было невозможно – это она поняла сразу, и, прежде чем Луис успел ей помешать, швырнула ее в камин. Огонь ярко вспыхнул, в комнату потянулись черный дым и отвратительный запах горящей краски, так что Луису пришлось сбивать пламя кочергой.

Сейчас он провел ладонью по лицу и моргнул.

– Входи же скорее, Айрис! Поверь, я очень сожалею… Позади него раздался какой-то шум, и в прихожую, переваливаясь, выбрела Джинивер.

– Прочь, мерзкая тварь! – прикрикнул на нее Луис, хлопая в ладоши. – Кыш!..

Джинивер печально покосилась на него и стала неуклюже взбираться по лестнице.

– Проваливай, проваливай! – крикнул ей вслед Луис. – Нечего тебе здесь делать. А если вздумаешь остаться – берегись! Айрис может захотеть воздать тебе по заслугам, и тогда… что смогут твои тупые мягкие когти против ее острого языка?

– Все шутишь? – спросила Айрис, проходя следом за ним в гостиную. Сегодня на ней было голубое шелковое платье, которое она позаимствовала у одной из девушек в пансионе, чтобы пойти на званый ужин Милле. Платье оказалось мало: в нем она чувствовала себя как туго спеленатый младенец, и это сильно ее раздражало. – Ничего не выйдет, Луис. Я понимаю, для тебя это ерунда, но… Посмотрела бы я на тебя, если бы это была твоя картина. А если бы моя работа хоть капельку тебе нравилась, ты не бросил бы ее там, где каждая вомбата может до нее добраться… Я оставила ее на мольберте, где Джинивер никак не могла до нее дотянуться, но… Конечно, это был далеко не шедевр, но твое отношение…

– Поверь, Айрис, мне очень нравилась твоя «Античная десница». Я только хотел похвастаться ею перед Хантом, вот и…