Мастерская подделок

Бомбей. Архитектурный торт, похожий одновременно на груду обломков, Акрополь и Манхэттен. Старые прилавки из красного дерева, источенные червями, неоготические башенки, покрытые бархатистым лишайником, коринфские капители серо-зеленых дворцов, ступени которых обваливаются под грудами разлагающихся отбросов, кишащих голыми детьми и дрожащих от ворон. Сараи, изъеденные мучнистой ржавчиной, клу́бы из розового мрамора посреди нескончаемой вереницы лавчонок, набитых железяками, механизмами, сандалиями из козьей шкуры, отходами, едой, тухлятиной. Хаос, перегороженный гигантскими рекламными щитами со знаками, похожими на застежки, и украшенный сари, развевающимися на шестах перед темными пещерами. Каналы улочек и широкие проспекты, окаймленные пальмами, кишат грузовиками, мотоциклами, коровами, «роллс-ройсами», ручными тележками с головокружительными грузами — их тащат темные костлявые фигурки, сгорбленные над дорожной пылью. И посреди этого термитника — целый поток разносчиков, жалких предпринимателей, зубодеров, ремесленников, беременных скелетов, закутанных в лохмотья, адвокатов в поисках клиентов, пропащих торговцев жиром, красивых девушек в джинсах, сикхов в тюрбанах нежных цветов, солдат в хаки, слепых попрошаек.

Индия шокирует. Во время первой поездки я увидел там мертвецов, завернутых в шафрановые саваны, которых несли к погребальным кострам под звуки тарелок, несли в куколках саванов трое мужчин, несли, словно срубленные деревья, несли золотисто-желтыми, словно мертвых царей. И сердце мое раскрылось, будто созревший гранат.

После оформления клиренса мне нужно было вернуться в Пуну, чтобы договориться со страховыми и транспортными компаниями — очередной кошмар. Не получив билета на самолет, я взял билет на поезд. Ужасы любого индийского вокзала, подобие геенны огненной. С тюками в руках, корзинами на голове или размахивающие сломанными парасолями, мужчины в засаленных дхоти, женщины, нагруженные детьми и домашней птицей, мусульмане в вязаных круглых шапочках и даже голые садху со знаком Шивы на лбу штурмом берут вагоны, влезают на крыши, цепляются за буферы, а дети, висящие гроздьями на дверях и кричащие все разом, бешено попрошайничают, хотя поезд уже тронулся. К тому же вся Индия пропитана запахом, который уже не забудешь никогда: карри, падаль, моча, нафталин и жасмин, да-да, жасмин… Он проникал даже в прохладный зал ожидания, где мухи годами загаживали дорожные объявления, а я часами ждал прибытия своего поезда.

Это был древний роскошный состав времен Британской империи, пришедший в полный упадок. Лопасти вентилятора на потолке нарезали воздух тонкими ломтиками и негромко скрипели. Купе еще сохраняло благородство инкрустированных перегородок в стиле ар-деко, плетеных полок и подголовника из белого тика.

В мое купе вошел еще один пассажир — француз, на вид лет сорока, с банальной и порядочной внешностью. В отличие от самолетов, где никто друг с другом не разговаривает, железнодорожные купе — странные исповедальни. Впрочем, возможно, я и сам не менее странный исповедник. Наверное, моя черная одежда, мое оливковое лицо, суровое, как у монаха Эль-Греко, взгляд, который я опускаю, пока говорит собеседник, вызывают на страшную откровенность, вынуждают раскрывать секреты, тяготящие, словно мертвый ребенок. Я никогда не задаю вопросов, а просто молчу. Я выслушал исповеди множества воров, одной трогательной матери-детоубийцы, нотариуса-грабителя, тайной проститутки. Я выслушал отца семейства, которого ужасает перспектива каждый вечер возвращаться к жене и детишкам, подозрительного банкрота, жалкого мошенника, альфонса, напуганного приближением старости, артиста, знающего, что не обладает талантом, маньяка-эксгибициониста и тех, кто годами ведет двойную жизнь и играет двойную роль. Я отпустил грехи им всем, за исключением бывшего легионера, поклонника девицы Пиаф: после рассказа о его военных подвигах меня затошнило. Человек показался мне настолько гнусным, что я выбежал из купе. Однако на сей раз мне предстояло услышать исповедь совсем иного рода — голос одного из моих собратьев.

Как редкостны мы в своем многообразии! Некрофил платонический, который грезит, рассматривая фотографии похорон. Некрофил атавистический, вроде тех мальчишек в Музее естественной истории, что кладут к ногам Люси искренние и страстные письма. Некрофил бесстрашный и решительный, выкапывающий ночью предмет своего вожделения.