Мать

– Э, да ты молодая ещё, погоди ж – обязательно родишь! – успокаивали меня вокруг. Но времечко-то шло, а детей нам Бог никак не давал. «Вот, пожалуйста, – терзали меня мысли, – бесплодие послал Господь и не дает деток! Вина на мне тяжёлая: не смогла я уберечь ребёнка! И стыдно было смотреть людям в глаза, и отца твоего я стала побаиваться: поначалу он меня утешал, всё бодрился и виду не показывал, что скорбит, зато потом совсем стих, задумчивым сделался и каким-то обречённым.

Три года пролетело – тяжёлых и безрадостных, кусок хлеба в горле комом застревал. А потом вдруг ты родился – сколько ж ты счастья мне подарил! Только отец-то девочку хотел. Так однажды мне и сказал:

– За парня тебе, Деспина, спасибо! Но мне-то очень девочку хочется!

А как только бабушка отправилась в паломничество к Гробу Господню, я ей с собой приготовила двенадцать вышитых рубашек и три старые золотые монеты – ох, как надеялась, что привезёт она мне разрешительную грамоту об отпущении греха. И вот надо же! В тот месяц, как возвратилась она из Иерусалима с грамотой, понесла я под сердцем нашу Анюту.

– А точно ли девочка?! – всякий раз с удовольствием спрашивала я у бабушки.

– А то сама не видишь, – заверяла меня она. – Оно ж ясно дело – девчурка! Гляди-ка, и в одежды свои не влазишь!

Сколько ж истиной радости приносили мне эти заверения! А как пришел час, и разрешилась я от бремени, а ребёночек и взаправду девочкой оказался – тут уж сердце моё и впрямь успокоилось. Назвали мы её Анютой – то же имечко дали, как и у первой дочки, чтоб не чувствовалась нам недостача в доме. День и ночь я благодарила Господа, что снял он с меня, грешной, позор мой и освободил от скверны. Как зеницу ока оберегали мы нашу Анюту. А уж как ты, бедный, изводился и ревновал, пока маленьким-то был! Отец твой бедолагой тебя называл – я ведь рано тебя оторвала от груди. А случалось, и ругал он меня, что пренебрегала тобой. Да и моё сердце разрывалось, когда видела, как ты изводишься, но не в силах была совладать с собой и выпустить из рук Анюту! Страшно мне было за неё: а вдруг что приключится. И даже покойный твой отец хоть и ругался на меня, а уж и сам готов был пылиночки с неё сдувать и всякий раз трясся над ней.

И чем больше было нашей ласки, тем меньше в ней здоровья, будто пожалел потом о своём подарочке Господь. Вы ж всегда были розовощёкими непоседами – подвижные и бойкие, а Анюта всё больше тихая, вялая да частенько недужная. Когда я смотрела на неё – всегда такую бледненькую-бледненькую, вспоминалась мне моя первая дочурка, и страшная мысль о том, что погубила я своего ребёнка, мучила и душила меня изнутри до тех пор, пока однажды не померла и она!

Кто сам не испытал такого, никогда не поймёт, как нестерпимо горька эта участь! А уж как помер твой отец, потеряла и я всякую надежду родить ещё дочку. А как душа-то маялась и болела! Я б ушла куда глаза глядят да и пропала бы! Но вот сподобилась вдруг найти тех родителей, что отдали мне первую девочку на воспитание.

И то истина, что характер выдался у неё скверный, но когда я нянчилась, пеленала и кормила её, мне и вправду представлялось, что это то самое мое кровное дитя, и не потеряла я его вовсе – так и утешалась совесть моя. Недаром повелось, что чужое чадо – испытание, а мне в этом испытании облегчение и утешение от скорбей моих, потому как чем больше маюсь и терзаюсь, тем легче жребий мой у Господа за дитё мною погубленное. А потому, дорогой ты мой, даже и не пытайся уговаривать: не возьму я вместо Катерины другую, пускай та во сто крат красивее и смышленее!

– Нет-нет, что ты, мама! – не выдержал я, – я и не пытаюсь, а после всего, что ты мне рассказала, ты уж прости меня за чёрствость мою. Обещаю тебе полюбить Катерину как родную сестру и ни одним словечком не обижу её.

– Спаси тебя Господь и Богородица! – облегченно вздохнув, произнесла мама. – Ну ты же видишь, как мучилось сердце моё по несчастной, и не хочется, чтоб издевались над ней. А то я и сама не понимаю?! Но так это ж судьба такая! Значит, Богу было угодно! Да, пускай некрасивая, пускай неуклюжая, но раз уж взвалила я на себя эту ношу – куда ж мне теперь?!

Глубокое впечатление оставило в моей душе матернее признание. На многое открылись вдруг глаза, и многое мне стало понятно: и даже то, что раньше казалось пустым суеверием, а то и странной её одержимостью. Страшное несчастье такой нестерпимой болью изранило всю жизнь её – человека набожного, добросердечного и простого. День ото дня её терзала эта тайна, и в горе, и в радости её непрестанно истязало ощущение греха, душа томилась потребностью очиститься и мучилась от неосуществимости этого. В течение двадцати восьми лет, столь болезненных и невыносимых, жила и страдала несчастная женщина, потеряв всякий покой от неутихающих и щемящих сердце угрызений совести. Как чудовищно беспощаден этот нескончаемый ад!