Мать королей

Показания двух бедных, встревоженных девушек, Каси и Эльзы Щуковских, если бы их пытками вынудили ко лжи, не могли перевесить свидетельств серьёзных и всюду уважаемых людей. Королева не сомневалась, что клевета Витовта и мстительное поведение в отношение её должны были вызвать всеобщее возмущение. Князь рассчитывал на сторонников и преданных ему людей, ещё больше на таких, которые его боялись, но никто его не любил. На сей раз путешествие, которое королева торопила, быстрее привело её к стенам Вавеля. Сонька прибыла туда вечером и так тихо заехала в замок, что только на следующий день в городе узнали о её приезде.

Там её опередили такие противоречивые, преувеличенные и оскорбительные для неё новости, что удивлялись тому, что она была отправлена не в Литву, а в Краков. Это означало, что в деле, которое уже считали проигранным, произошла счастливая перемена.

Пробудилось любопытство, заглядывали в замок, но больная, грустная, униженная королева ещё в страхе за то, что могли сказать Щуковские, или что на их счёт могли солгать слуги Витовта, не принимала и не видела никого. Мессы она слушала в замковой часовенке, не выходила за порог, заперла дверь, как в монастыре.

Всё-таки она без дела не сидела, готовясь торжественно смыть с себя то пятно, какое на неё бросили. Охмистр Мальский приступил к этому. Важная группа лиц приняла присягу. Только ждали, когда король вернётся, остынет и смирится. Это пытался устроить Олесницкий.

Хинчу вместе с другими отвели в тюрьму, неловкой попыткой побега он навредил себе и королеве. Но вскоре по приказу очень на него разгневанного короля его отослали в Хэцин и бросили в страшную темницу башни, в которой голодной смертью окончил свои дни Боркович.

Из этого сырого подземелья, в которое свет и воздух доходили только сверху через щели люка, закрывающего его, редко кто живым выходил. Зимой из сострадания туда опускали горшок с углями, чтобы узник мог кое-как погреть окостеневшее тело, но они не могли осушить окружающей гнили.

К тем, кого оттуда освобождали, уже не возвращались силы и хорошее здоровье.

Весёлый Хинча был, может, первым узником Хецинской тюрьмы, кто совсем не потерял ни надежды, ни охоты жить. Молодость и привычка к неурядицам держали его на ногах, подкрепляли, а крепкий дух не давал телу зачахнуть.

Только через несколько месяцев несчастный узник начал слабеть и терять присутствие духа. Всё же до конца он повторял одно: «Если выйду живым, не отдохну и не вздохну, пока не посажу Страша сюда на своё место!»

Хинча не сомневался, что никто иной, как Страш, донёс до ушей Витовта эту клевету, и хотя он сидел на дне, запертый дверью сверху, которую открывали только раз в день, всё-таки каким-то чудесным образом он сумел дать знать королеве, что виновником был никто иной, как Страш. Другие тоже догадались, потому что именно в эту пору он исчез и не скоро, словно бывал только у себя в Бьялочёве, появился на службе у принцессы Ядвиги.

Но там знали уже, какой оборот приняло дело королевы и какое на него упало подозрение, поэтому, прибыв туда, он нашёл очень холодный приём, и никто с ним общаться не хотел. Таким образом, увидев, что рано или поздно месть его не минует, Страш, недолго там побыв, скоро исчез так же неожиданно, как там появился.

Вся его надежда была на то, что Щуковские, которых Витовт хотел приказать доспросить, от страха королеву оболгут и его клевету подтвердят.

Королева с опаской ожидала о них известия. Случилось, однако, иначе, чем предвидели. Витовт рассчитывал на то, что король сдаст племянницу на его милость и отошлёт. Когда до него дошла весть, что королева вернулась в Краков и об отправке на Литву речи не было, князь воздержался от крайних мер, видя, что Сонька найдёт в Польше защитников и средства очиститься от лжи.

Поэтому он остановился на том, что Щуковских задержал на дворе княгини Юлианны, а сам оправдывал своё выступление тем, что Страш из Бьялочёва принёс ему эти рассказы о жизни на Вавеле и имена виновников. Цебулька и Малдрик повторяли имя Страша, возлагая на него всю вину.

Уже можно было предвидеть победу королевы, на стороне которой стояли дамы её двора, урядники, супруги сенаторов и группа людей, повсеместно уважаемых.

Осенью пришёл на свет второй сын, Казимир, дитя боли, которого епископ Краковский Збышек крестил на Вавеле в тишине и без тех торжеств, какие сопровождали крестины первого сына.

Ждали только, когда королева наберётся сил и выздоровеет, чтобы вместе со своими защитниками предстать перед достойнейшими панами Совета и поклясться смыть с себя гнусную клевету.

Ягайлло в Кракове не показался, стеснялся своего легкомыслия; его гнев превратился в жалость и угрызения совести. Не хотел признаться, что чувствовал себя виноватым. Это отравило ему остаток жизни. Он не вылезал из леса, избегал людей.