Мать королей

Витовт выступал по-королевски, и хотя не рабрасывался и не транжирил, как Ягайлло, там, где нужно было показать своё могущество, охотно сыпал, и было из чего. Его казна всегда была полна.

При звоне колоколов, звуке труб, дудок и бубнов король въехал в Виленский замок, радостный, весёлый, тронутый уважением и великим добродушием. Его и свиту из польских панов угощали и принимали от границы… но за исключением епископа Збигнева. Об этом знать не хотели. Но легко было предвидеть, что епископ был солью в глазах Витовта. Старались забыть о нём, не знать его, обойти… к свите его вовсе не причисляли, он ехал за свой счёт.

Всех, кроме него, принимали, хотя он… пренебрегаемый, был там на самом деле самым первым… и значил больше самого короля.

В первый день ни о чём речи не было, только велели догадываться, что готовится коронация. На следующий день, забыв о том, что обещал Малдрик, что о короне речи уже не будет, отовсюду предприняли неистовый штурм.

В большой комнате нижнего замка в присутствии короля, Витовта, множества князей и неотступного епископа Павел Русдорф, магистр Тевтонского ордена, выступил первый, сам от себя, от сердца и большого дружелюбия к Польше и Литве.

Его медовые слова были как бы эхом голоса короля Римского. Магистр очень переживал по поводу недоразумения и ссоры, ничего не желал, как говорил, только, чтобы у обоих государств увеличилась сила и слава.

Когда он договорил, встал Олесницкий. Крестоносец жалел и обольщал, епископ с мужской открытостью в глаза обвинил его во лжи.

– Не говорите нам ни о любви, ни о доброжелательстве к нам, – отпарировал он смело. – У нас в руках неопровержимые доказательства, ваши собственные письма, которые свидетельсвуют, как вы и король Римский благоприятствуете нам и к чему стремитесь… Это всё ваше дело… Перехваченные письма с печатями, которых вы отрицать не можете, говорят против вас и ваши заверения обвиняют во лжи.

Никогда не ожидали, чтобы епископ так смело и открыто мог выступить, не щадя ни присутствующего магистра, ни сидевшего тут же Витовта. Удивление, испуг были велики. Король опустил глаза и побледнел, магистр Русдорф затрясся, его лицо запылало… он посмотрел вокруг, не знал, что ответить.

Витовт, который не мог ни говорить за себя, ни защищать крестоносца, оказался в прескверном положении; он вскочил со стула и, не говоря ни слова, выбежал из залы.

Очень спокойно, решительно и чётко епископ добавил, что о короне и коронации даже не может быть и речи, потому что ни король, ни Совет разрешения на неё… не дадут.

Пылкие речи, всевозможные доказательства, выкрикивания, настойчивость, просьбы… никакого эффекта не имели. Король молчал, указывая на епископа; Олесницкий ничем сокрушить себя не давал. Он к облакам превозносил Витовта, но корону Польша дать ему не могла, потому что Литва была объединена с ней под одной, а сделать две короны – значило разорвать то, что соединили клятвы и обязанности.

Этот день был судьбоносный, он разбил надежды и иллюзии.

Это всё изменило. Окружение Витовта, который вчера ещё был в самом лучшем настроении, было охвачено грустью; великий князь убедился, что Збигнева не задобрит, не сломает.

Временами казалось, что он сдаётся своей судьбе, но в его груди кипели отчаяние и непередаваемый гнев. Быть побеждённым, вынужденным сдаться после таких необычайных усилий, на изломе жизни… равнялось для него смерти.

Жизнь в замке и в городе для всего двора, особенно для Олесницкого, которому, казалось, угрожают все взгляды, пылающие ненавистью, обременённые местью, стала невыносимой. Ягайлло напрасно старался смягчить, усмирить, умилостивить.

Витовт с достоинством и гордостью носил эту свою боль, гнев и унижение, но княгиня Юлианна, по-женски выкрикивала, нападала с упрёками на Ягайллу, нападала на первых встречных, наговаривала, посылала, бегала, не давая никому покоя.

Среди очень многочисленного двора князей находился, возможно, непрошенный, будто случайно, родной брат короля, Свидригайлло.

Для Ягайллы, который любил всю свою семью и имел к ней слабость, большой радостью было видеть его рядом с ним. Дикий, неукротимый, циничный, наполовину варвар, Свидригайлло ему совсем эту любовь не отплачивал.

Этот персонаж был всем неприятен, за исключением тех, кого привлекало сходство характера и привычек.

Из всех братьев Ягеллонов в этом больше осталось от язычника, потомка этой необузданной, кипящей крови, которая никогда не могла спокойно течь в жилах, и вспышками отмечала все дни жизни.

Больше русин, чем литвин, обычаем, языком, вероисповеданием (хоть официально причислял себя к римской церкви), Свидригайлло был наследником тех князей Руси, которые, невзирая на семейные связи, на клятвы и союзы, пробивались к власти убийствами, насилиями и предательством.

На Витовте, его брате Сигизмунде, на Корибуте, на других литовских князьях влияние цивилизации и отношений с западом, смягчающее, успокаивающее, было очевидным. Иногда старые течения в них давали о себе знать, но побеждали долг и уважение к закону, хотя бы внешне.