Мать королей

– Ну! Ну! Смотри, князь, смотри! – начал он шутливо. – Хей! Что со мной случилось! И от кого! От родного брата, которого я люблю, которому я отдал Литву, хоть знаю, что поляки мне за это голову намылют! Ну, гляди! Я! Король, у него в плену!

Гольшанский огляделся, не смея говорить, потому что королевский двор окружал их и слушал. Он только многозначительно подёрнул плечами. На сердце Ягайллы было тяжело!

– Смотри! Смотри! – повторял он. – Не как короля, не как брата, как язычника меня мучает и угнетает. Я старый, не вынесу этой нужды и позора.

И, прервав нарекание, воскликнул:

– Вы видели его? Вы говорили с ним?

– Ещё вчера, – сказал Гольшанский тихо, бегая глазами вокруг. – Он свирепый и забывчивый, да вы знаете его, сердится недолго, долго выдержать не может; этот гнев пройдёт!

– Дай-то Бог, – вздохнул король.

Затем подошёл подканцлер Древицкий и обратился к князю:

– Ваша милость, вы должны бы поговорить с князем Свидригайллой. Это невиданное дело, чтобы кто-нибудь так сажал в тюрьму своего пана и издевался над ним. Если это месть, то несвоевременная и нехристианская, всё-таки король его вознаградил, дав Литву.

Ягайлло и другие, обступив Гольшанского, стали обращаться к нему с жалобами. Князь слушал и молчал. Только из его физиономии и нескольких слов можно было догадаться, что надеялся на лучшее будущее и перемены.

– Я тут ещё на какое-то время останусь, – шепнул он в конце, – но я готов служить посредником. Не поеду отсюда, пока не дождусь, что это обернулось к лучшему.

Довольный король, встав, начал обнимать князя Симеона, который, не желая оказаться в подозрении, вскоре с ним попрощался и вернулся из замка в Гастольдов дом. Находясь постоянно при Свидригайлле, он хотел предотвратить новый произвол.

Это прибытие князя Симеона, папских писем, о которых он уже знал, и даже Хинчи из Рогова, немного Ягайллу в этом заключение взбодрило и добавило надежды.

Свидригайлло, который практически каждый день на него нападал с бранью и угрозами, безжалостно мучил, несколько дней в замке не показывался.

Товарищи Ягайллы, поляки, пользуясь этим, тайно разбирали и готовили к исполнению свой замысел освобождения короля, хоть бы убийством, чтобы в любую минуту его можно было осуществить.

Андрей из Тенчина и Монжик осматривали все углы, обходили дворы, считали людей, заранее распоряжались, где кто должен стоять, и делили между собой работу.

Все поклялись, что если князь снова отважится напасть на короля, злоупотреблять и раздражать, они бросятся на него, убьют и немедленно дадут знак маленькому гарнизону выбираться из замка.

Если Свидригайлло приедет, один должен был встать под окном и ждать знака платком, что Свидригайлло умер, чтобы расправиться с литовцами и захватить замок. Хинча, которого допустили к совету и действию, всем сердцем пристал к ним.

IV

В следующее воскресенье епископ Виленский Мацей в часовне, устроенной на скорую руку в королевской комнате, вновь отслужил святую мессу.

С того дня ни Свидригайлло, ни Симеон Гольшанский в замок не заглядывали. Было глухо. Никакие новости из Гостолдова дома не доходили, а эта удивительная тишина увеличивала нетерпение поляков и беспокойство за своего государя. Опасались, как бы Свидригайлло, каким-нибудь коварством или силой схватив Ягайлло, не выслал его в какой-нибудь другой замок в глубине Литвы и не отделил от двора. Ни на минуту от него не отходили.

Поговаривали о том, что Ягайллу хотят выслать в Крево или в Новогродок, а Андрей из Тенчина, Монжик, Хинча и другие раздумывали, как противостоять насилию. Однако они немного рассчитывали на князя Симеона.

После святой мессы епископ отвёл короля в сторону и объявил ему новость, которая была у него от отцов францисканцев, что шляхта на съезде приняла решение немедленно собраться всеми силами в Киянах на берегу Вепря и не мешкая двинуться оттуда в Литву.

Свидригайлло был уже со вчерашнего дня об этом осведомлён, и когда гонец донёс ему, в Гастолдовом доме так кричали и шумели, что стены тряслись.

Бояре по-пьяни рвались, угрожали, но Свидригайлло, по-видимому, рассчитывал, и только усы кусал и ругался. Он не ожидал, чтобы поляки так скоро могли выступить.

Король обрадовался и испугался, как бы эта новость о войске не довела до бешенства уже немного успокоившегося Свидригайллу.

Епископ Мацей, сообщая об этом, превозносил к небесам большое рвение и усердие королевы Соньки, которая не имела отдыха, пока не выпросила съезд, а потом сама на нём не вымолила решение поспешно собрать армию для освобождения короля.

Он говорил, что вся Корона знала, что эта оперативность была делом королевы.

Услышав это, Ягайлло смутился и опустил глаза, почувствовал себя виноватым. Ксендз Мацей уверил его, что сильной тревоги, скорби, неизмеримому труду королевы те, кто были свидетелями, как ревностно она старалась, не могли не восхититься и нахвалиться.

Она одна сделала на съезде так, что не тянули до весны, а решили выступить, пока ещё держалась зима, пользуясь замёрзшими болотами и реками.

Они стояли так, разговаривая, у окна, когда Ягайлло, поглядев в него, побледнел.