Мать. Мадонна. Блудница. Идеализация и обесценивание материнства

Мне не сразу удалось восстановить терапевтическую нейтральность, настолько яркие и смешанные чувства вызвал у меня рассказ этой женщины. Я пыталась понять, как мне следует отреагировать на ее сильную боль, одиночество и беспомощность. Я представила ее себе семилетней девочкой, только что потерявшей отца: должно быть, ее захлестывали противоречивые чувства, сначала, наверное, это был ужасный шок, онемение, а потом — восторг от того, что теперь все внимание матери полностью поглощено ею. Ее мать застряла в патологическом горевании, чрезмерно полагаясь на отрицание и изоляцию. Девочке не позволялось открыто горевать по отцу, ведь она не хотела расстраивать мать. Однако ей так нравилось быть единственным объектом неусыпной заботы матери, что, наверное, она должна была чувствовать вину за смерть отца. Они обе создали замкнутый круг, который оказался разорванным, когда девочка достигла зрелости. Именно тогда мать почувствовала угрозу их близким отношениям, а дочь стала задыхаться от этой чрезмерной близости (в которой, вероятно, присутствовал инцестуозный оттенок). Вполне вероятно, что у моей пациентки стали возникать фантазии об убийстве матери, и она решила, что единственным выходом для нее будет сбежать: отсюда ее маниакальный гетеросексуальный поступок, выразившийся в слишком раннем замужестве.

Возможно, у нее были сексуальные проблемы с мужем и она чувствовала недовольство из-за разрыва с матерью и груза обязанностей, связанных с ее собственным материнством. И в этот момент она снова столкнулась с внезапной смертью и оказалась в том же положении, в каком в свое время была ее собственная мать. Только на этот раз она контролировала ситуацию. Так же, как и ее мать, она была неспособна проделать работу горя и прибегла к привычной маниакальной реакции, создав идеальные отношения с собственным ребенком. Была ли она обречена поступить со своим сыном так, как когда-то поступили с ней, или она могла избежать этой участи? Было ли в ее силах дать ему какое-то личное пространство, позволить ему повзрослеть и жить своей собственной жизнью? Или же она должна была оказаться изобретательнее своей матери и дать мальчику такое удовлетворение, чтобы ему было трудно, почти невозможно, ее покинуть? У нее был выбор из двух вариантов, точнее, она видела всего два выхода: вернуться назад к матери или превратить сына в своего будущего партнера. И она без раздумий выбрала второй вариант. Я должна была напомнить себе, что у этой женщины в силу ее предыстории и в силу отсутствия доступных внешних и внутренних ресурсов просто не было возможности найти какое-то иное решение. Она оказалась в ловушке: она чувствовала, что у нее просто нет выбора. Можно ли ее считать первертной матерью, если она использовала своего сына в качестве сексуального партнера? Я думаю, что она скорее была первертной жертвой. Будучи жертвой, она впоследствии стала мучителем, воспользовавшись своей властью для того, чтобы сделать сына единственным источником сексуального удовлетворения.

Я прониклась большим состраданием к этой пациентке, сочувствием ее беде, растянувшейся на три поколения, и вспомнила проницательное наблюдение Шенгольда: «Я обнаружил, что супервизанты в основном лучше отслеживают в контрпереносе склонность винить родителей, чем склонность их жалеть. Потребность терапевта (несмотря на рациональное принятие) прибегать к отрицанию в случае разрушительного родительского поведения столь же интенсивна и неоднозначна, как и схожая потребность отрицать эдипов комплекс» (Shengold 1979, р. 554, курс. Э. У.). Но с тех пор я думаю, как бы я отреагировала, будь я мужчиной. Должна признать, что моя первоначальная реакция смятения и обескураженности была связана с тем, что мужская составляющая во мне была в ярости. Но, будь я мужчиной, отреагировала ли бы я сильнее? Может быть, я тогда идентифицировалась бы с сыном, полным ярости из-за возмутительного поведения этой женщины?