Математик

Разлинованный кварталами город понесся снизу им навстречу, потянулся с залива, как невод — что за живность поднимет он с затуманенного сумеречного дна? Макс всегда опасался этого странного, праздничного с виду города — и особенно был настороже, когда спускался в опустошенный сумерками центр: громады небоскребов ущельями обкладывали небо, на стоянках царила пустота, лес парковочных счетчиков вдоль панели, в нишах бомжи устраивались под ворохом газет на ночевку. Туман входил в город, облизывал, распушал фонари. Гуляя здесь, он не раз вдруг срывался на бег — скорей наверх, к жилым местам, заскочить в магазинчик, отогреться под электрическим светом… Барни пугал его — опасно бродить ночью в центре: раз-два — и навстречу выбегает перекошенный человек с топором, заламывает руки — и вдруг рубит тебя по плечу; а пока ты ничего не соображаешь — боли пока нет, только немота у ключицы — торопливо обчищает карманы, двадцать баксов Христа ради. Барни требовал всегда иметь в загашнике двадцатку, как раз на такой случай — индульгенцией искупить живот свой, расписывал обычаи того или иного квартала, как лучше обойти: по часовой стрелке или против. Город — квадрат всего семь на семь миль — был топологически сгущен, в нем маячили «волчьи ямы», омуты пространства: оступиться в них, как в приоткрытый люк. Весь центр испещряли трещины: сто—двести метров могли отъединять злачный смерч от заводи туристического уюта. Когда в пиццерию влетели двое туристов — муж и жена, избитые (красные скулы, разорванные майки), ограбленные (видеокамера, сумочка), Барни вызвал полицию, принес пакеты со льдом и вознегодовал: поделом, кто ходит здесь с закромами напоказ?

Еще издали пилот стал орать, ему отвечали. На углу Тейлор и О’Фаррелл всполошилась стайка проституток. Они поворачивались на каблуках, хватали друг дружку за руки, шипели: «Я первая!» — «Нет, я!» Торчали они здесь и днем, но по одиночке; три из них уже примелькались Максу. Улица О’Фаррелл служила трактом, ведшим от океана в центр, или к мосту через залив, к тому же он часто здесь разъезжал — и на доставке, и с Наумом… Девушка нагибалась к водилам, поджидавшим светофор, что-то им говорила, иногда подсаживалась сразу, или призывала сестричку, дежурившую в китайском ресторанчике на другой стороне улицы… То напомаженные, то простоволосые, но всегда в обтянутых трико или мини-юбках — леопардовых, бархатных, валики жира на затянутых боках.

— Самые красивые всегда толкутся не на О’Фаррелл, и не на Гранте, и тем более не на Валлехо, — учил Наум, — а у паба на углу Ларкин и Гири. Только ты смотри, не ходи туда — это трансвеститы, они тебя самого трахнут! — ржал напарник.

— Амина! Амина! Иди сюда, моя девочка, — зашептал пилот.

Навстречу выступила фигурка — темненькая, крупный носик, коротко стриженная, еще подросток, но с полнеющими бедрами, в сетчатой блузе с люрексом, лицо нежное, дерзкая улыбка сквозь испуг, темный пушок над губой, оливковая кожа. Она подошла, приобняла пилота, тот сгреб ее за шею, поймал губы…

— Смотри, кого я тебе привез! Гляди, гляди, вот этот чувак умеет воскрешать людей.

Девушка улыбалась.

Далее — подняться по зыбучей лестнице, прокуренная драпировка, одна лампа на три пролета, сесть в продавленные кресла, отпихнуть завилявшую в ногах голодную кошку, вздрогнуть от затарахтевшего холодильника, пыльные окна выходят в слепую щель между домами, по запотевшей трубе стекает струйка. Крякнула рассохшаяся дверь, гнилой орех раскололся — и Макс с Викой, которые сидели в холле, как у врача в приемной, разглядели в спаленке: вся она лежала, разметанная, глаза в потолок, уже не было сил бояться. Пилот реет над ней одетый, распоясанный, свисает ремень, в руке десантный нож, дрожащее острие обводит брови, глазницы, ставит крест на лбу.