Подойдя к громадному круглому перекрестку на возвышении, где скрещивались десятки старых пандусов и дорожек Безымянного Города, битком забитая магистраль расходилась в разные стороны. Конвейерные ремни, узкоколейки и воздушные линии убегали вдаль вместе с дорогами; все они были освещены слабыми масляными лампами, шипящими газовыми фонарями и мигающими электрическими. Самый занятой проезд, вдоль которого тянулись кабели, ленты конвейеров и линии фуникулеров – крутые рельсовые пути с неровными ступеньками посредине, – вел через водоем по помосту из толстых досок к большому зданию-луковице, вместилищу Саркофага.
Через длинный парадный вход гигантских размеров, шириной метров в сто и высотой в сорок, по бокам которого парили десятки изваяний пустотелов в разрезе, и через еще более высокий портал в виде огромной пасти двигался поток людей, машин, животных и материалов.
Когда Орамен и остальные, кто был в большом шатре, спустились в центр города и раскопок, поток уже замедлился и превратился в ручеек. Главные усилия сейчас были сосредоточены на раскопках десяти артефактов поменьше, сходных с тем, на который приходил посмотреть Орамен в день покушения. У главного черного куба тоже кипела работа – недавно отрытая вокруг него камера частично обрушилась.
Центральная камера, где находился Саркофаг, напоминала ту, что уже видел Орамен, – только была гораздо больше. В результате раскопок внутри здания образовалась огромная полость – оттуда вывезли грязь, ил, песок и всевозможные обломки, накопившиеся за бессчетные столетия. И выяснилось, что тут всегда располагалась центральная арена, около сотни метров в поперечнике, а вовсе не импровизированная пустота, отвоеванная, вырванная у малых помещений и пространств.
В центре арены, освещенный угольными лампами и облепленный лесами, а потому исполосованный решеткой теней, виднелся сам Саркофаг – светло-серый куб со стороной в двадцать метров и слегка закругленными углами и кромками. Двадцать дней, пока велись раскопки, вокруг артефакта царил управляемый хаос: потоки машин и людей, движение, регулируемое криками, стук, искры, рев животных, выбросы и взрывы пара и выхлопных дымов. Но теперь, когда Орамен наконец созерцал Саркофаг, в камере царили тишина и спокойствие. Атмосфера среди собравшихся была почтительной, хотя – если только Орамен не воображал это – слегка напряженной.
– Отсюда он не кажется слишком живым, – сказал Орамен.
Он стоял с Поатасом и охраной у главного входа в центральную камеру – в широком проеме, десятью метрами выше дна ямы. В центре ее на округлом пятиметровом постаменте покоился Саркофаг.
– А вы подойдите поближе, – посоветовал Поатас.
Орамен улыбнулся ему:
– Именно это мы и собираемся сделать, господин Поатас.
Они направились к Саркофагу. Орамену он показался во многом менее внушительным, чем тот, первый куб, черный как смоль. Помещение было куда обширнее, и обстановка чудилась менее гнетущей (отчасти, конечно, из-за отсутствия суеты), а сам предмет, будучи намного больше, представлялся не таким серьезным – просто потому, что был спокойно-серым, а не беспросветно-черным, как тот, пугавший и притягивавший Орамена. Так или иначе, артефакт был крупным и казался еще более впечатляющим оттого, что Орамен видел его снизу, а не сверху.
Орамен не знал, в какой мере испытывает последствия недавних травм. Он мог бы провести еще один день в кровати, что и советовали врачи, но опасался потерять доверие людей, особенно бывших солдат Колонии. Он должен был встать и показаться им, а кроме того, когда пришло известие о подаваемых Саркофагом признаках жизни, принцу не оставалось иного выбора, как сопровождать Поатаса с помощниками в главное место раскопок. Орамен тяжело дышал, синяки его ныли, сердце побаливало, а в ушах все звенело. Иногда ему, точно старику, приходилось напрягаться, чтобы расслышать собеседника, но он изо всех сил старался выглядеть здоровым, приветливым и беззаботным.
Когда Орамен приблизился к Саркофагу, ему показалось, что тот излучает ауру абсолютной непроницаемости – устоявшейся, флегматичной, почти сокрушительной сдержанности и бесстрастности, что он подлинно пребывает вне времени, словно был свидетелем недоступных человеческому разуму веков и эпох, но одновременно принадлежит скорее будущему, чем прошлому.
Орамен заверил свою наскоро набранную стражу – грозных вояк озабоченного вида, не отходивших от принца, – что с ним ничего не случится на лесах, что там, наверху, одного-двух охранников вполне хватит. Дубриль, седоволосый, мрачный одноглазый ветеран многих кампаний Хауска, похоже, выдвинутый солдатами в предводители, сказал, что будет сопровождать Орамена и возьмет с собой еще двоих.
– Зачем? – спросил Поатас, пока охранники договаривались между собой. – Здесь вам ничто не грозит.