Материнский кров

Близкая война поглотила тишину. Не проходило часа, чтоб земля не содрогнулась от дальних и ближних взрывов, и по ночам не смолкал гул канонады, плескалось в черном небе пламя пожарищ. Жизнь сбивала дыхание — цепенела, сжимала станичников в комок во время бомбежек и толкала из щелей укрытия наружу в паузы затишья: где упала немецкая бомба? Кого сегодня убили вороги? Слухи и новости будто подстегивали станичников, не держали на месте. Беготня, разговоры, непокой тревожного ожидания перемен. Готовились к худшему, выжидали.

Начали отступать в горы войска. Почувствовали близкую опасность семьи красных партизан — подавались в горы к утайным ущельям за Хребтовой горой, там разбили лагерь, создали отряд. Остались в станице пустыми хаты Рогозов, Иващенковых, Калещуков, ушли партизанить Григорий Ярема, Иван Скрынь, Петр Суровцев, Игнатий Абакшин, директор МТС Важинский, управляющий конторой «Заготскот» Дьяченко, ветеринар Рева. Работа всех станичных учреждений быстро свернулась, расчет никому не оформили, за июль не выдали зарплату. Теперь вся жизнь станичников ушла под свои крыши и заботы кружили по подворьям, но властвовал над всем главный вопрос бытия человеческого: сегодня живу, а буду ли живой завтра?

К обороне в Псекупской никто не готовился, потому что оборонительный бой грозил сейчас большой опасностью и для наших войск, и для мирных жителей, и потому войска спешили миновать последнее открытое место и скорее втянуться в горы. А наступающие немцы наглели, пользовались преимуществом военной обстановки, чтоб безнаказанно убивать сотни людей. Вот когда Ульяна своими глазами увидела, какое зло творят немцы на русской земле, как они воюют.

Немцы начали сажать свои самолеты за станицей, там подвешивали к ним бомбы и налетали на красноармейские обозы и беженцев, скопившихся перед мостом через Псекупс.

Ульяна пряталась в щели укрытия и оттуда наблюдала, как падали из-под брюха немецких бомбовозов черные капли, оглушительные удары минуту спустя рвали землю, и налеты продолжались опять и опять. Сколько горя людского и крови пролилось в станице в этот день!.. А когда минеры взорвали мост, все, не успевшие переправиться на правый берег, побежали к Полянскому броду и к мосту через Холодный ерик, откуда дорога вела на Калужскую станицу…

Немцы заняли станицу в тот же день. Въезжали на покрашенных в звериный цвет машинах, мотоциклах, конных повозках и останавливали свой транспорт у хат, догонять отступивших красноармейцев не спешили. Какой-то обозник подошел к двери Ульяниной хаты, потащил с плеча винтовку. Немец был мордатый, толстые щеки лоснились от пота, и мундир под мышками пропотел темными кругами. Ульяна наблюдала за ним из щели укрытия и не торопилась обнаруживать себя — думала, увидит немец замок и отойдет прочь от запертой хаты. Но тот топтался на месте, сопел, как голодный хряк перед загородкой с кормом, приподнял винтовку, намереваясь ударить прикладом по замку.

Ульяна выскочила из укрытия, подбежала к немцу. Он обернулся, опустил винтовку и левой рукой выгреб из кармана мундира горсть овса, кивнул на повозку, стоящую в переулке. Она отрицательно замотала головой: нету овса, нету в моей хате. Тогда немец злобно пристукнул об землю винтовкой и снова примерился сбивать замок. Пришлось открывать, если так пристал, идолова душа. Немец вырвал у нее из рук открытый замок, потряс в кулаке и швырнул далеко за подворье.

— Никс, никс, — тыкал он пальцем в замочные петли и в горнице сразу шагнул к сундуку, коротким резким ударом винтовки сокрушил сундучный висячий замок. — Никс, никс… — Вскинул крышку, запустил туда руку. Пилотка немца сползла на жирный загривок, тесный мундир обтянул покатую спину, из ушей торчали пучки седых волос, нечеловечьим запахом провонял, вражина. Немец рывком рыболова выдернул руку из сундука и запрыгал на одной ноге, а сам крутил на указательном пальце кожаную шапку Матвея.

Ульяна следила за пришельцем и вспоминала, как сын читал ей из газеты про такого же немца, как тот ограбил чей-то дом и шел по улице, убил раненого русского, насвистывал песенку про какую-то Пупхен, сам пьяный, из карманов торчат серебряные ложечки и дамская кофта. И этот бандит и мерзавец. Как в чужую хату влез, скорей до барахла загребущи лапы протянул.

Немец обшарил всю хату, на горище влез, а щель запечья, где спрятано было выращенное на огороде пшеничное зерно, для него оказалась слишком узкой, туда он не смог протиснуться. Уходя, на пороге остановился, еще раз стукнул прикладом винтовки в петли наружного запора хаты и губы выпятил, вонючим ртом исторгнул шумный протест, будто собирался укусить хозяйку или забрызгать слюной.

На сарае висячего замка не было, немец прошел было мимо, но, учуяв запах курятника, остановился и протянул шапку Матвея:

— Матка, яйка, яйка…