Материнский кров

— Спросим, если понадобится, и об этом. А сейчас отвечайте: бутылку самогона носили ему? Задабривали предателя? Или все по порядку вам прочитать? — следователь прошелестел от стола какими-то бумагами, их он, наверно, и читал так долго перед началом допроса. — И про сына вашего, и про корову, которая у вас почему-то целехонькой осталась, когда немцы у всех отбирали… — Последовала пауза, следователь искал в канцелярской папке нужную бумажку. — И про то, через кого немцы о разведчиках узнали, нам известно… Вот заявление красноармейца Гурама Алиева, оно вас касается, гражданка Полукаренко. Пишет он по-русски не очень грамотно, но пишет правду, ему мы верим как защитнику Родины. — И следователь начал читать: «Наш рота получил приказ на разведка бой станица Псекупская. Мы не баялся, бежал атака, стрелял винтовка. Немец пускал ракета, кидал мина и шрапнель, но мы ворвался станица. Приказ командира рота выпалнил бальшой кровью, назад нилзя. Я сидел да утра табачный сушилка. Када замерз и хател кушать, хадил хата гражданка Полукаренко. Ныхароший женщин прагнал свой асвабадитель и астался раб. Я нашел пустой хата и ждал там сваих. Нас прятался пять чилавек. Кушать не был, салдат мерз, кругом немиц. Ныхароший чилавек местный люди выдавал нас. Немиц кидал нас граната, мы прятался, адин ранен. Пят сутак ничего пит и кушать. Салдат савсем аслап и чуть не умер галодный смерть, а я памарозил ноги. Так нилзя. Ныхароший чилавек не живи за эта! Смерть предателям!»

Следователь выкрикнул последние слова так громко, будто произнес их на митинге или перед большим солдатским строем дочитал приговор. И как об истине, проясненной теперь до конца, сказал напоследок:

— Все написано верно, отпираться бесполезно вам, Полукаренко. Придется отвечать за связь с врагом трудового народа.

— Ни на себя, ни на людей я брехать так никогда не буду. Шо хотите со мною вы тут ни сотворите, — обронила Ульяна тяжелые, как камни, слова.

Ее продержали в комендатуре около четырех часов.

Приводили на очную ставку Воловика, и тот подтвердил, что Ульяна приходила к нему с бутылкой самогонки домой, а потом ездила в город торговать картошкой. Как ни доказывала она, что бывший полицай «брешет, як поганый кобель, абы и другие люди подлы были, не один он со своею сучкою», ей не верили.

Верка Устинчиха рассказала на следствии, как она первая обнаружила в своей хате русских разведчиков, когда пришла на подворье кормить корову, как разведчики откликнулись и подали ей с горища сено, предупредив, чтоб она не выдала военной тайны, и попросив у нее еды, как немцы отняли у нее корову. На Веркины показания обратили мало внимания, мол, тебя тогда возле хаты не было, когда немцы кинули на горище гранату. Твоя вина, гражданка Устинова, в том, что ты разгласила военную тайну и оставила без пищи советских воинов, преднамеренно обрекла их на голодную смерть.

По-разному разложили общую вину и на других соседок и временно отпустили всех домой, предупредив, чтобы никуда из станицы не выезжали — вызовут еще. Оставили под стражей одну Дуську Удовенчиху, она обвинялась в измене Родине — преступлении наитягчайшем по военному времени.

Ждать беду тяжело, а терпеть напраслину вдвое горше.

Ульяна всегда была узка лицом, тонка шеей, а теперь вовсе на нет схудала, заострился еще больше горбатый нос, глаза будто пеплом покрылись, одежка складками висела на плечах и бедрах.

Разговор со следователем не давал спать по ночам, и в бессонницу приходили на память обиды и напраслины, вся жизнь казалась Ульяне сплошным горем без просвета и радости.

Вина ли то была или беда ее, разобраться сама сейчас не могла, себе не принимала ни то ни другое, все считала наговором и напраслиной и ждала сына, звала к себе: «Где ж ты, Митенька? Где? Я ж тебя жду не дождуся…» Когда рядом родная душа, не так горе кручинит голову и сердце рвет, знала она.

10

Портрет Федя нарисовал похожим. Из доски штакетника он вырезал финкой рамочку и преподнес рисунок Ульяне:

— Бей меня, с-сукина сына, мамуля, по рукам, чтоб б-бумагу не п-портил.

— Язык твой брешет, по нему надо бы ремешочком, а руки — не. Глянь, похожа выйшла, не стыдно малюнок и на стенку повесить. — Ульяна разглядывала рисунок, крутила тетрадный листок так и сяк. Федя нарисовал ее не в полный рост, сделал высокую прическу и вместо платья подрисовал кружевную кофту и строгий черный жакет, отчего выглядела Ульяна на рисунке и старше своих тогдашних лет, и на городскую даму больше смахивала, хоть Кильке на зависть посылай. Подняла довольные глаза на Федю: — Значит, с меня приходится? В праздник Красной Армии рассчитаемся. Подождешь недельку, крепше будет горлушко. Бог даст, и Митя к тому времени вернется…

О сыне Ульяна думала все эти дни по-прежнему часто, но жил в ее хате Федя, и тоска одиночества материнского не мучила ее на полную силу. Да и жизнь в станице переменилась, как это бывало с Псекупсом: мельчает до ручья, а потом вдруг за один день превращается в глубокий быстрый поток и бурлит, как щепки несет деревья, выплескивается из берегов.