Матильда

Потом, сидя рядом с сестрой на импровизированном пиршестве, Матильда, казалось бы, участвовала в оживленном разговоре, про себя же она снова и снова переживала каждое мгновение этой скачки-полета. Она не имела представления, что ждало ее впереди, более того – она запрещала себе об этом думать, мудро понимая, что только так, только приучившись постоянно находиться в состоянии здесь и сейчас, она сможет защитить себя от тревоги и тоски и, что более важно, уберечь от них, как она и обещала Государю, – ее Николая.

Но вместе с тем Матильда отчего-то ясно осозновала, что чтобы ни готовила им жизнь – эта ночь быстрой и отчаянной езды останется первой и последней в их жизни.

Последний спектакль сезона закончился по традиции грандиознейшим галопом. Матильде жгло глаза от подступающих слез: лето прошло. Их с Николаем ждала осень, а вместе с нею и мучительная неизвестность снова замаячили на горизонте.

Во время поклонов она искала глазами Николая, но его место в царской ложе было пустым. Не оказалось его и где-либо в зале.

«Не думай о плохом, лги, продолжай лгать как можно более старательно: все хорошо. И тогда ложь сбудется», – твердила себе Матильда, направляясь после финального спектакля к себе в уборную.

Она с аккуратной злостью плотно закрыла за собою дверь, повернула для верности ключ в замке и, не глядя на заполнившие все помещение цветы, прижалась спиною к двери, прикрыв глаза. В такие минуты, закрывая глаза, она часто видела перед собою Николая, улыбающегося ей кротко и ласково, всепрощающе, глядящего ей в глаза с обещанием бессмертия и защиты. Но в этот раз она не только представила себе его образ, но и услышала голос, столь же болезненно ласковый, как и вгляд его светлых глаз.

– Маля…

Голос повторил ее имя снова.

Она открыла глаза.

Николай действительно был здесь, в комнате. Он стоял в тени возле открытого окна и смотрел на нее мучительно-ласковым взглядом. Видимо, именно так – через окно, подойдя со стороны царского подъезда, он и очутился в уборной.

– Не говори ничего, не говори, – отчаянно зашептала Матильда, делая шаг навстречу – ничего нет, мира нет, спектакля – больше нет, есть только мы, ладно?

Николай кивнул, молча гладя ее волосы, укрывая ладонями ее горящие щеки. Матильда закрыла глаза, и ей показалось, что они снова куда-то летят, только на этот раз вниз – падают, падают, падают.

Глава 11. Как взрослые

Великий балетмейстер Мариус Иванович Петипа был так же знаменит, как и всевластен. Если уж кто и мог решить, получит ли Матильда, наконец, главную роль в новом сезоне, то только он.

Готовилась постановка «Эсмеральды», солисткабыла еще не утверждена. Не склонная к вере в знаки и суеверия Матильда была чисто рационально убеждена, что если кому-то из русских балерин и исполнять эту роль, то только ей: пресса давно уже нет-нет да и прохаживалась по поводу ожидания дебюта блистательной Кшесинской-младшей, но самое главное – именно эта роль прославила обожаемую Матильдой Вирджинию Цукки. Матильда же, выучив и переняв за эти годы у Цукки все, что только было можно вообразить, упорно экспериментируя при этом над синтезом итальянской экспрессии и плавной лиричностью русской и французских школ, занимаясь помимо репетиций сразу с двумя педагогами, просто не представляла себе, что кто-либо, кроме нее, способен более отдаться этой роли.

Несмотря на то, что Мариус Иванович знал русский язык крайне плохо, изъяснялся он почему-то решительно только на нем, и, чтобы понять созданный им язык и привыкнуть к нему, артисткам приходилось прикладывать чуть ли не столько же сил и стараний, ровно как и постановке в крайне сжатые сроки какого-нибудь незнакомого двухактного балета.

Загадкой оставалось и то, как гениальный балетмейстер умудрился настолько не понять и не привыкнуть к русскому языку, столько лет прожив в России.

Репетиции проходили примерно так: Мариус Иванович, укрывшись своим неизменным клетчатым пледом наподобие римской тоги, с заранее подготовленным четким планом в руке, являлся в зал и, стремительными шагами прохаживаясь взад-вперед, демонстрируя план артисткам, комментировал его в обычной своей манере:

– Ты! Ты – на я, – произнося «я» он для наглядности указывал пальцем на себя или даже хлопал по укутанной пледом груди ладонью, – и продолжал свой инструктаж. – Во-о-т. Ты на я – а я на ты, потом ты – на твой (указывая при этом на дальний край сцены), потом ты на – мой! (под «мой» имелся ближний к Мариусу Ивановичу край). Ясно?

– Ясно, Мариус Иванович, – отвечали артистки. Они давно привыкли к его манере изъяснения и всем сердцем любили его и уважали за ясный ум и отточенный профессионализмом талант.

К нему с просьбой об «Эсмеральде», набравшись храбрости и предварительно отрепетировав, и обратилась Матильда.

– Ясно, ясно, да… – произнес, задумчиво покачиваясь на носках (совсем как Николай), Мариус Иванович. Он внимательно выслушал все Матильдины аргументы и доводы, но продолжал задумчиво вглядываться в глаза Матильды, будто силясь что-то для себя понять.

– Маля, а ты любил?