Матрица бунта

На кожную сыпь можно закрыть глаза, поиграть в аллергию на банные веники — но зараженная душа уже не избавится от язвочек неизлечимой вины. Герои добры, помогают старушкам и больным, порой стеснительны и часто приветливы — они добры, но слабы. И в финале рассказа их слабость призывают к ответственности, приравнивая ее деяния к преступлению дурной силы — насилию. Ночная шалость оборачивается сестрой злодейства: в случайно увиденных телекадрах герои с ужасом узнают возможный духовный итог своего разгульного малодушия. «Шел югославский фильм. Горели дома. Бегали люди. Гнобили сербы хорватов. Или наоборот. <…> На переднем плане жестко, как будто не в кино, трое насиловали одну. Двое сидели на ее руках и курили. Третий трудился, как мир, труд, май… вытащил из ножен нож и воткнул в живот той, что лежала под ним. <…> Заиграла веселая музыка. Пуще прежнего заплясало пламя по домам» (курсив мой. — В.П.). Диссонанс праздничных мотивов и трагической жизни, легший в основу всего рассказа, достигает своего апогея. В финале эти слитые доселе мелодии очищены от смешения и разделены, так что становится ясно: не было праздника в блудной заплутавшей жизни, и нет оправдания уступившим злу.

Для героев Сенчина драмой был облом: не удалось повеселиться с шиком. Для героев Зоберна и Новикова трагедией было бы, что — удалось. Новые реалисты освобождают человека от рабского пресмыкания перед типичными обстоятельствами. Потому и смысл их рассказов другой. Рассказ Сенчина легко представить в виде статистической статьи: мол, в связи с модной погоней за деньгами, духовной опустошенностью нашего общества, почти сто процентов молодых людей видят свое счастье в том, чтобы напиться; они не работают, никого не любят и не воспитывают детей. Зоберна и Новикова не перескажешь: останется что-то неуловимое, невысказанное, основанное не на подсмотренных в реальности фактах, а на особенностях личности авторов.

Итоговые наблюдения

Точно написала Василина Орлова: молодые писатели — это «разобщенная общность»[96] (сравним у Шаргунова: «новое поколение — идущие врозь»[97]). Наше литературное время ценно безкружковостью, заведомой свободой отдельно-личностного самоопределения. В этом смысле новый реализм — это вовсе не группа, не захватывающая власть тусовка собою же избранных. Новый реализм — это установка времени, актуальный идеал искусства, наиболее органичный для современной ситуации путь развития литературы. Дорога, а не граница. Новый реализм сочетает в себе по-реалистичному серьезное отношение к миру и человеку с ориентацией на творческое освоение опыта и фактов. Сотворение образов, слов, ритмов, идеалов и мифов — сотворение мира. Писатель нового реализма обнаруживает в себе Геракла, способного тягаться с чудовищами реальности за право определять этот мир.

Есть писатели молодые, а есть — новые, обновляющие литературу, выводящие ее на новый путь. Любимое, как считается, занятие критиков (хотя лично — терпеть не могу) — раздача слонов и оплеух, прямая оценка. Поиграем в шкалу.

В первом же номере «Дружбы народов» за 2005 год появились новые произведения уже известных молодых писателей: и Сенчина, и Новикова, и Ильи Кочергина.

Три рассказа Романа Сенчина посвящены проблеме разрушения традиционного дома (в понятие дома включена вся хозяйственная трудовая жизнь нашей лесной-полевой Руси), а вместе с ним — разрушению крепкого традиционного человека, «хозяина», на котором вся жизнь страны держится. Тема, как всегда у Сенчина, актуальная, злая. Рассказы написаны именно что крепко — такое чувство, будто автор стал писать лучше, без былых длиннот и оползней в композиции. Лучший из рассказов — «Шайтан»: в нем крушение «дома», гибель «хозяина» увидены глазами собаки, одного из необходимых элементов традиционного быта. Поэтому в рассказе есть метафорические образы, оставлен простор читательскому воображению. Напротив, рассказы «Постоянное напряжение» и «Жилка» уж слишком прямолинейны, насыщены реалиями в ущерб развитию замысла. Композиция в них, много обещающая поначалу, рвется на самом видном месте: нет финала. Рассказы не заканчиваются ничем, такое ощущение, что автор сам не придумал, к чему бы вывести своих героев. Если убрать из этих текстов публицистические мысли и вполне очерковые типажи — что останется?