Матрица бунта

Пророческий сюжет писатели развивают как вопрос о двух насущных возможностях: подлинного духовного откровения в осиротевшую верой эпоху (линия сверхчеловека — учителя, пророка, вождя) и просветления души обыкновенной, непосвященной, не наделенной даром, сверхсилами и дерзновением (линия частного человека — ученика, последователя, паствы, толпы). Лидерству соответствуют и противостоят частность, интимность нужд простого человека, одержимости — непосвященность, немощь ученика. Поэтому пророческий сюжет часто располагает двумя равноправными героями. У Павла Крусанова, Михаила Левитина и Дмитрия Орехова в романах двойная динамика: две истории духа, два пути, направленных не то навстречу, не то наперекор друг другу. Кто тут истинно герой, кто — поносимый антагонист?

Не только эта раздвоенность положена в основу произведений о пророках. В свете опыта прошедшего века змеиноязыко двоится сам пророк. В сакральной фигуре, избранной нести крест высшего знания, проступает дьявольский силуэт вождя, жаждущего за счет знания — избраться. Пророк — стихийное озарение, вождь — пропагандистский расчет. Пророк — тот, кому открылось: он всегда находится в ведении некой высшей, надчеловечной правды. Вождь, напротив, даже в мудрости еретик. Это самопровозглашенный вестник, неблагословенный и потому сам себе сомнительный. Бог для учеников, он ежится от подозрений в возможности иной власти, как монарх-узурпатор.

Наконец, пророк — это учитель, пробуждающий волю и силу правды в самом ученике. Вождь — это лжеучитель, завладевающий душами в ущерб их свободе. Иными словами, паства вождя — это стадо.

Один из главных мотивов произведений о пророках — догадка о том, что мы сами провоцируем пророка обратиться в нашего вождя. Тоска по пророку означает, конечно, не тягу к нему самому. Пророк не сам по себе спаситель, он только звонок не им заведенной правды. Звенит, будит — а ты вставай, собирайся спешно, не упусти шанс вовремя покинуть ветшающие стены прежней судьбы. Вождь тормозит на пороге: чего суетиться — если так сладко проспать?

Пророк злой, чего-то учительски требует — вождь смиряет, баюкает нашу волю. Вождь берет на себя наши грехи, наши сомнения, наши дела. Я все улажу, верьте мне, усталые люди — слишком усталые, чтоб двинуть хоть извилиной, хоть ногой.

Наш поиск высшей правды вступает в противоречие с поиском ее земного источника. Пророк — золотая рыбка, пророк — царь иудейский. Прилетит вдруг волшебник…

… и — бесплатно? — покажет, что выбор между египетским рабством и блужданием по пустыне — не так уж и ясен, когда задевает лично тебя.

Кустарь и фабрикант

Наступившее время биологической постистории, когда человек утрачивает желание творить и осмыслять себя, оказывается в центре пророческих сюжетов Маканина и Мейлахса. Даже главные их герои второстепенны — по сравнению с катастрофой, увенчавшей тысячелетия пути человечества. Волей авторов герои-пророки, отважившись воевать эпоху, послужили только раскрытию ее сути и стали ее завершающими жертвами. Они последние субстанции духовной боли, положенные на алтарь тотальной комфортности, последние слезы, пролитые над человечеством, которому отныне дано будет несолоно хлебать свою рецепторную радость.

Время катастрофы в произведениях Маканина и Мейлахса обездвиживает человека, довершает его падение. Оно становится временем гуманистического провала, того самого, от которого так истово заговаривал нас Карл Ясперс в своем осевом труде. Потеря человеком своей предельной сути считается доказанной, и тот факт, что эпоха не благословенна пророками, выглядит последним знаком торжества биологии над духом, природы над историей.

«Пророка» Мейлахса от «Предтечи» Маканина отделяет чуть ли не четверть века. Четверть века, за которые устарели реалии и Москвы, тогда только набиравшей темпы экспансии, и страны, где разворачивается действие маканинской повести, а мелкобуржуазные пороки ее статистов приобрели недюжинный капиталистический размах. Изменился и сам Маканин: только узнаваемая мощь глубокого ума роднит это сочувственное, проникновенное, не стесняющееся боли за самого жалкого персонажа произведение с более поздними текстами писателя. Пожалуй, будь повесть «Предтеча» написана позже, она приобрела бы в безжалостности, в просвечивающем, как прошивающем, образы рентгенном свете концептуальности, в тошнотворности маканинской толпы, надвигающейся — все с большей силой и абсолютностью — на неумолимо охладевающего к людям маканинского героя.

Но созданная тогда, в восьмидесятых, легенда о «Предтече» выглядит точкой отсчета. От нее до «Пророка» Мейлахса — долгий вектор духовной тенденции.