Матрос Капитолина

– Ясно, – говорит Вера. – Не теряй времени, Капитолина. Садись вышивай для меня носовой платок.

И она уходит, громко хлопая дверью.

В кубрике я одна. Девчонки разошлись. Должно быть, в курилку. По вечерам там собираются наши ребята.

Я раздеваюсь, закрываю глаза и зажмуриваюсь. Но от усталости я не могу спать. Оказывается, от усталости человеку не спится.

Тик-так – говорят ходики на стене кубрика. «Мама, не тикай ходиками. Не может быть, чтоб в мире была такая огромная тишина, мама! Мне трудно, мама».

Час отбоя. Возвращаются девочки. Тихонько переговариваются, гладят фланелевки, юбки, гюйсы [1]. Форму они отпаривают через влажную тряпку. У каждой из них своя тряпка. Отпарят форму и подбегут к раковине, простирнут тряпку. Какое-то помешательство на флотской опрятности и чистоте.

Свет гаснет. Поднимается синяя бумажная штора. С подоконника убирают цветы. На ночь, чтоб не замерзли под форточкой. Их переносят на тумбочки у кроватей. По очереди на все тумбочки, кроме моей. Поскольку я не работаю в типографии!

Утром та, у которой стоят цветы, просыпается и видит цветущую зелень.

Ночь. Спит город Полярный. Над пирсом, над снегом, над морем, над каждой горою и каждой улицей пролетел сон. Над землею очень большое небо. К утру оно еще посветлеет. К двенадцати дня на небо выкатит холодное яркое солнце.

Тишина. Ночь. Посапывание. Тики-так – говорят ходики.

3

Комната отдела, где я работаю, расположена неподалеку от камбуза – на втором этаже деревянного здания.

В отдел я всегда прихожу первая.

Три письменных стола. В углу – небольшой металлический сундучок, который я называю «баульчик». В баульчике – секретные документы – листовки противника. Ключ от этого баульчика начальник носит с собой.

Я снимаю шинель, быстро стаскиваю берет, подхожу к своему столу… Передо мной – листовка. Каждое утро я извлекаю ее из ящика (эту листовку, признаться, я написала сама).

– Солдаты! – зажмурившись, с великой сосредоточенностью и пафосом произношу я на немецком языке. – Солдаты, сдавайтесь! – молю я стену в синих цветочках. – Сдавайтесь, немцы, если вам дорога́ ваша жизнь!.. Не победить вам в этой войне. Сопротивление бесполезно. Зима…

Полярные дни, полярные ночи. А в Германии снег растаял.

Лето. Расцвели яблони. Но вы не увидите цветения яблонь!

Никогда! Понимаете, что это значит – не увидеть никогда цветения яблонь?

Стена в отчаянии. Она молчит.

Ладно. Начнем сначала.

– У нас – зима. А у вас – лето. Всё вокруг цветет…

Сдавайтесь, солдаты! Иначе быть вам здесь похороненными, на Дальнем Севере, в далекой северной земле…

Стоя у письменного стола, я – мольба и страсть. Мне сердечно жаль тех немецких солдат, что слушают передачу… Им – сдаваться или не сохранить наидрагоценнейшего, а именно: жизни.

– Сдавайтесь! – молю я, захлебываясь. – Не раздумывайте, сдавайтесь!..

Произнося все это, я обращаю сугубое внимание на дифтонги. Выговор должен быть безупречен, иначе никто не станет слушать меня.

Я повторю каждую фразу снова и снова. По множеству раз.

«Вы не убеждаете, – не раз говорил мне начальник отдела, маленький Озеровский. – Вы не представитель армии победителей! Нет. Вы молите. Вы вопите. Вы заклинаете. Кто вам поверит?! Неужели вы не умеете говорить солидно?» «Дело же не в солидности, а в убеждении. Надо дойти до сердца».

«Они – фашисты. У них нет сердца».

«Тот, кто перебежит, – он уже не фашист».

…Не умею я говорить солидно. Солидно и веско говорят в Мурманске. Они – молодцы… Но задача у них солидная, требующая отличного, наилучшего произношения. Их трансляция обращена к Берлину… А свои передачи мы обратим к переднему краю. Из рупора. Или же по специальной радиоустановке, которой немцам не выключить и не заглушить. И слушать меня, по-видимому, сможет только небольшая группа солдат.

Я представляю себе, как эти вражеские солдаты хлебают из котелков суп, как приходят в отчаяние и принимают немедленное решение – перебежать на советскую сторону… И бегут.

– Сдавайтесь! Сдавайтесь!.. Сдавайтесь! Что вы мешкаете? Сдавайтесь!

Если бы я могла поглядеть на себя со стороны, мне бы, может, стало очень смешно: одна рука опирается о письменный стол, другая – прижата к сердцу. Но я пытаюсь не думать об этом.

– Немецкие солдаты! Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно! Жизнь – это жизнь, Пикассо и Рембрандт… А «маленькие голландцы»[2]? А любовь? А вёсны? А Гейне и вся ваша замечательная поэзия? Смерть уродлива. Смерть на чужой стороне, без цели!

Я ору. Я отрабатываю дифтонги. Я смягчаю «р» в слове «Гитлер»… Я очень стараюсь… Ведь по голосу нельзя догадаться, какого роста человек и сколько ему минуло лет.