Матрос Капитолина

…Я среди них, но уже где-то очень от них далеко. Как выглядит это мое «далеко», я еще не знаю… Шквал стрельбы и огня?.. Не до девчонок. Я на передовой.

Рывком, в порыве самоотверженности я взваливаю раненого человека себе на плечи и, шатаясь, бреду вперед… Или лучше вот что: пусть я его заслоню собой. Ну, например, кого?.. Например, своего начальника, поскольку в уставе сказано, что не только он отвечает за нас. Я тоже в ответе за его жизнь. Возьму и умру, спасая. Что скажут тогда обо мне Озеровскому офицеры?.. Небось перестанут острить. Зашьются. И сделается пустой эта койка. Девочки глянут в ту сторону и увидят, что моя кровать стоит неразобранная – «чередом, чередом» – неразобранная кровать! Нет больше Капитолины. Для них я была лохматая, худая Капитолина. Правофланговая. С гвоздями в каблуке сапога. И якобы эти гвозди царапали пол. Так думали они. А я-то, я-то была героем! …Опечалится, должно быть, почтовый лейтенант. Грустными станут добрые глаза его. «Бедная девочка… Зачем посылают на фронт детей!» А Юдин? Моя «Золотая рыбка»? «Уйдите вы, Христа ради! Глаза бы мои не видели вас, Озеровский! Сгубили девчонку». И осиротеет моя форменная одежда – вот эта, там, на распялке… Фланелевка и наутюженная юбка. Они словно бы часть меня. У вещей есть свойство жить как бы помимо людей, которым они служили… Как будто своя какая-то душа у вещей. Как нынче у «думающих», умных машин. Если бы еще на земле жил Ван Гог… А впрочем, сейчас я возьму карандаш и сама набросаю свою фланелевку и юбку, которые осиротели. «Одежда убитой девушки». Пусть вот такие же, на распялке, только осиротевшие. И как бы песня над ними носится. Грустная песня сирой одежды. Вот… Воротник-гюйс. Он больше не дрогнет, не зашевелится… Всё! Закруглилась Капа.

– Капитолина, ты была сегодня похожа на мальчишку из гетто, – говорит мне Вера Козлова. – Кино! Видала бы, какой у тебя был дурацкий вид…

– Я дело делала, – отвечаю я. – Попробовала бы сама потаскать листовки.

– А я бы не стала пробовать, – отвечает Вера. – Я бы прямо сказала, что мне это дело не по плечу… Озеровский – порядочный человек, он бы меня не погнал на посмешище. И тебя не гнал… Никогда не поверю.

– Отстань, – отвечаю я. – Просто вы влюблены друг в друга. Вы друг в друга по уши, насмерть «влюбивши».

– Еще бы!.. Сейчас побегу целовать его след!

– Капа, дай свою кружку, – говорит Сима.

– Зачем?

– Давай-ка. Для молока.

– Я уложила кружку в рюкзак.

– Ну так подай стакан…

– Не надо мне молока.

– Не надо, так выльешь… Погоди-ка, я хлеба дам…

Мы пьем молоко. В нашем кубрике тишина. Слышно, как отхлебывает молоко Настя.

– Ты бы еще захрюкала, – говорит ей Вера.

– Отстань-ка. Я тебе не Капитолина.

– Ну так хрюкай. Чего ж!.. Валяй. Сейчас позову мужскую команду. Со старшиной.

Козлова если уж «выдаст тексту», как говорят на флоте, так выдаст тексту. Забудешь про молоко.

6

Выключен свет. Дежурная подняла штору, открыла форточку. Квадрат окна в нашем кубрике кажется дымным. Тишина. Большущая тишина. Это тундра. Дальние горы. Затаившиеся… Еще бы! На них не ступала нога альпиниста. Больно такие горы нужны альпинистам! Альпинист тщеславен, а горы невысоки.

Снег, снег, снег. Хоть дальний, а снег. Разве не слышно его дыхания? Вот что, должно быть, зовется спокойствием вечности… Отчего ж? Оттого, что холод? Тишина, тишина, тишина, большущая тишина тундры. Не раздается скрипов трамвая – здесь нет трамвая. Не прошуршат колеса грузовиков – какие ночью грузовики! Ничто живое не шагает ночью по этой равнине, на которой вырос город Полярный. Не видно птиц в высоком, широком небе, даже утром не видно, когда проснешься. Птицы – они не дуры. Зачем им снега, и снежные горы, и ледяное море? Есть тундры, где меж камней застыли остатки жизни. Птица все знает. Она – опытный путешественник… Мы живем у залива моря, открытого Баренцем. Так оно и зовется – Баренцево.

Там, где суда и отбросы с камбузов, – там взлетают и суетятся чайки, над пирсом, и камбузами, и незамерзающим ледяным морем, чье сердце – теплое течение Гольфстрим. Наша команда находится далеко от пристани. Нам не слышно шуршания воды, даже звуков прибоя о доски пирса. Война… В этот час выходят в море подводные лодки. Мы это знаем. Ночь Заполярья – это война. Война полярников. В час тишины воюет Северный флот.

Мы знаем, что от берегов отправляются в море истинные моряки на современных подводных лодках. В глубь моря!

В его холодную тишину.

По утрам они возвращаются.

Залп. Второй… Это значит – наши вернулись. Залп – один потопленный вражеский транспорт; два – два потопленных вражеских транспорта.

Наши девочки открывают окно и кричат вне себя: «Победа, победа!» Я тоже ору: «Победа!» Все машут платками, хотя мы так далеко от подводников, что они не слышат наших торжественных воплей, не видят развевающихся по ветру платков.

Двенадцатый час ночи.