Меч и ятаган

В ту ночь Бертран отправился в часовню. Ему пришлось ползти, чтобы не попасть под огонь турок. Он исповедался и принял Святое причастие, после чего вместе с другими рыцарями помог капелланам выкопать часть пола. Они спрятали распятие и реликвии под каменными плитами. Все, что можно сжечь, – шпалеры, ризы, мебель и даже Библии – вытащили на улицу и бросили в костер. Решено было не оставлять ничего, что можно было бы осквернить. После этого рыцари позвонили в колокол и подняли громкий крик, дабы показать своим друзьям из форта Сант-Анджело, что они все еще здесь, все еще сражаются.

Бертран пополз обратно на свой пост, останавливаясь всякий раз, как над головой вспыхивало пламя. Ночью турки старались подсветить цели своим снайперам, которые теперь обстреливали форт практически со всех сторон. То ли Бертран не успел вовремя замереть, то ли его доспехи предательски ярко блеснули во время вспышки, а может быть, кому-то просто повезло сделать удачный выстрел. Пуля от аркебузы попала Бертрану в бедро. Будучи совсем один, он громко закричал от боли.

Пару минут он просто лежал, чувствуя, что на лбу выступает испарина. Ползти обратно за помощью не имело смысла. Некому было помогать. Он подождал, пока не погаснет очередная вспышка, и в темноте дополз до поста, оставив за собой кровавую дорожку. Бертран расположился за грудой камней. Тяжело дыша, он снял нагрудник, оторвал лоскут от рубашки и, корчась от боли, обмотал им бедро, чтобы остановить вытекающую из раны кровь. Он понимал, что ему повезло – пуля не задела артерию. С узлом пришлось повозиться, так как руки не слушались. Они словно жили собственной жизнью. Наконец ему удалось сделать перевязку. С огромным усилием он снова закрепил на себе доспехи. Каждое движение давалось с трудом. Помимо свежей раны, на его теле было еще не менее пяти, затянувшихся коркой. Места ожогов почернели, руки стали твердыми и шершавыми, как бревно. Три зуба сломались, когда ядром ему в лицо отбросило деревяшку. У Бертрана начался жар. Сколько бы он ни пил, он постоянно испытывал жажду. А вот есть уже не хотелось. Перед самым рассветом солдат принес ему кусок хлеба, смоченного вином, но Бертран не смог его проглотить, да и аппетита совсем не было. Он выплюнул хлеб и махнул солдату, чтобы тот уходил.

На рассвете Бертран допил бренди из фляжки, подняв молчаливый тост за Кристиана в Биргу. Как всегда, он всматривался в горизонт в надежде увидеть королевские корабли, спешащие на помощь. Боже, неужели на этот раз свершилось! У мыса Шиберраса он увидел корабли. Много кораблей. Он протер глаза и потряс головой.

Merde! Не тот флот.

Корабли Пияле теснились вдоль берега, изрыгая воинов и ведя огонь из пушек. Слышались отдаленные звуки музыки, горны и барабаны, из горла бесчисленных тысяч людей вырывался воинственный клич.

К атаке присоединилась вся турецкая армия. Бертран видел, как турки заполняют собой холм Шиберрас, перебираются через овраги, видел их зеленые щиты и золотистые головные уборы, видел, как они устремляются вверх по лестницам, бросаясь на жалкие поредевшие ряды защитников, не обладающих ни живой силой, ни оружием, чтобы оттеснить врага назад. Как и остальные, Бертран нашел в себе последние силы, чтобы еще раз поднять оружие. Каким-то образом за последующий час защитникам удалось отбросить противника назад, потом еще и еще раз. Бертран отчаянно бился, с каждой минутой укрепляясь духом и с удивлением осознавая, что, скорее всего, доживет до еще одного рассвета. Вице-король Сицилии обещал помощь к двадцатому июня, но только в том случае, если форт Сант-Эльмо будет держаться. Было уже двадцать третье, Бертран точно знал, а форт милостью Божьей продолжал держаться.

Однако турецкое командование не сомневалось, что победа уже у них в руках. Перегруппировавшись, их отряды снова ринулись в бой.

На этот раз их некому было остановить.