Меч и Цитадель

Двадцать дней и ночей «Самру» шел вверх по Гьёллю, при возможности – под парусами, а в остальное время – на веслах, по дюжине с каждого борта. Морякам переход дался нелегко, поскольку течение, пусть медленное, едва ощутимое, не знает отдыха ни днем ни ночью, а рукава дельты настолько длинны и широки, что к вечеру гребец зачастую еще может видеть то самое место, с которого начал дневные труды, когда бой барабана поднял его на вахту.

Для меня же плавание оказалось приятным, точно яхтенная прогулка. Конечно, я предлагал помочь остальным в управлении парусами или на веслах, однако помощь мою решительно отвергли. Тогда я посулил капитану, весьма продувного вида субъекту, похоже, жившему не столько мореходством, сколько торговлей, хорошо заплатить за проезд, как только мы достигнем Несса, но он даже слушать об этом не пожелал, и, крутя ус (как делал всякий раз, стремясь убедить собеседника в полной собственной искренности), заверил меня в том, что мое присутствие на борту – награда вполне достаточная и для него, и для всей команды. О том, что я – их Автарх, они, на мой взгляд, не догадывались, и, опасаясь таких, как Водал, я старательно избегал даже намеков на сие обстоятельство, однако мой взгляд и манера держаться, очевидно, выдавали во мне особу отнюдь не из простых.

Их суеверный страх передо мной изрядно упрочило происшествие с капитанской саблей. То бы кракемарт, тяжелейшая из абордажных сабель, с круто изогнутым клинком шириною в мою ладонь, украшенным чеканными звездами, солнцами и прочими символами, в которых сам капитан не понимал ни аза. Опоясывался он ею, когда мы приближались к какому-нибудь прибрежному поселению или к встречному кораблю – одним словом, чувствуя надобность блюсти достоинство, однако обычно попросту оставлял оружие на шканцах. Обнаружив его там и не имея иного занятия, кроме пристальных наблюдений за ветками да шкурками апельсинов, пляшущими на зеленоватых волнах за бортом, я вынул из ташки половинку точильного камня и заточил клинок. Вскоре, увидев, как я пробую большим пальцем остроту лезвия, капитан принялся похваляться успехами в фехтовальном искусстве. Поскольку кракемарт, при короткой-то рукояти, весил от силы в полтора раза меньше, чем «Терминус Эст», хвастовство капитана показалось мне довольно забавным, и я добрых полстражи слушал его рассказы с подлинным наслаждением. Затем на глаза мне попалась бухта пенькового каната толщиною в мое запястье, и когда интерес капитана к собственным выдумкам пошел на убыль, я велел ему со старшим помощником растянуть канат меж собою, встав друг от друга кубитах в трех. Кракемарт рассек канат, словно волос, а затем, прежде чем хоть один из них успел перевести дух, я подбросил саблю к самому солнцу и ловко поймал за рукоять.

Боюсь, инцидент этот сверх меры наглядно демонстрирует, что мне сделалось много лучше. Конечно, в отдыхе, свежем воздухе и простой пище для читателя не найдется ничего увлекательного, но когда речь идет об исцелении раненых и изможденных, они способны творить подлинные чудеса.

Позволь я, капитан отдал бы мне собственную каюту, однако я предпочел спать на палубе, кутаясь в плащ, а единственную дождливую ночь провел под шлюпкой, подвешенной вверх дном возле борта. Во время плавания я обнаружил, что ветры обычно стихают, когда Урд поворачивается к солнцу спиной, и чаще всего спать ложился под мерный напев гребцов, а по утрам просыпался от лязга якорной цепи.

Однако случалось мне просыпаться и до наступления утра, в ту пору, когда корабль еще стоял возле берега, а наверху не было ни души, кроме клюющего носом дозорного. Бывало также, что просыпался я, разбуженный лунным лучом, а корабль тихо скользил вперед под зарифленными парусами, с помощником капитана у руля, с вахтой, спящей у фалов. Одной из подобных ночей, вскоре после того, как мы миновали Стену, я поднялся на корму и, глядя на фосфорический след, тянущийся за нами по темной воде, словно холодное пламя, на миг принял его за толпу людей-обезьян из сальтусского рудника, явившихся, дабы исцелиться силою Когтя, или поквитаться со мной за былые обиды. Разумеется, ничего странного в этом нет: дурацкие шутки затуманенного сном разума – дело вполне житейское, однако в том, что случилось на следующее утро, тоже не было ничего странного, но поразил меня этот случай до глубины души.

Гребцы неспешно, мерно работали веслами, гоня корабль к далекой, не в одной лиге от нас, излучине, за которой паруса мог бы наполнить какой-никакой ветерок. Думаю, бой барабана и плеск воды, рассекаемой длинными, широкими лопастями, действуют столь завораживающе оттого, что очень напоминают биение сердца во сне и шум крови, струящейся мимо внутреннего уха по пути к мозгу.