Меч истины (СИ)

Мне показалось, что, несмотря на вежливую речь, вождь боялся смотреть в глаза тому, к кому она была обращена. Жестом подозвал мальчишку-раба, отдал ему тугой кошель и подтолкнул вперед. Парнишка на дрожащих ногах подошёл к поединщику, едва не уронив, передал плату, после чего так порскнул в сторону, что я невольно потёр глаза, не сумев уследить движение. Визарий буднично подхватил кошель.

Я пришёл в себя, когда народ стал расходиться. Готы утащили то, что осталось от Этельреда. Ушёл и Визарий со своим желтоволосым товарищем. Лишь кровь на истоптанном песке свидетельствовала о том, что здесь недавно произошло убийство. Я тоже собрался, было идти, как вдруг почувствовал, что ладонь Преосвященного всё ещё лежит на моём плече. Я обернулся к наставнику.

Много раз святой отец противостоял Диаволу в ночных бдениях. Один из всей киновии , он не боялся проповедовать среди язычников, и я не знал ни одного варвара, не склонившегося в конце концов перед непреложностью его доводов. Богом было ему дано прозревать зло в самых потаённых уголках людской души, и никогда Преосвященный не отступал перед кознями Нечистого, сколь бы влиятельны ни были те, кого он обличал. В самом Риме он не боялся клеймить гордыню и злобу причастных к власти людей, за что и был сослан в этот полудикий край. Но и здесь святой отец Прокл не переставал радеть о деле Господнем. Мы приехали в Истрию пять месяцев назад, а его слово уже громко звучало в душах горожан. Бог вёл его неисповедимыми путями, и паства шла за ним, как за негасимым светочем во тьме.

Я не могу сказать, что прочитал в тот раз в его глазах. Кощунственно вымолвить, но мне показалось, что мой наставник впервые испугался.

*

Я не помню своего детства. То есть, конечно, как и все я был ребёнком, носил рубашонки, перешитые из старых ряс, бегал по ярусам пещерной обители, где жили братья во Христе, любил вкусно поесть и долго поспать. Тогда мне это не возбранялось. Небольшая киновия, всего-то семеро отшельников-христиан, относилась ко мне, нежданному Божьему подарку, по-отечески. Но детской беззаботности в себе я не помню. Слишком рано мне открылся Путь.

Помню, как сидел на полу в своей клетушке, распекаемый братом-келарем, рабом Божиим Симеоном, за то, что таскал из скриптория мятые куски пергамента, на которых братья пробовали перья. Эти-то обрывки и нашёл брат-келарь под козьими шкурами на моём топчане вместе с раскрошившимся угольным стилом. К слову, стило я сотворил себе сам, подержав в мокром песке обожжённые вишнёвые прутики. Линии сделанные такими угольками, мягче ложились на пергамент, и стила не крошились в моих ещё неумелых пальцах. Брат-келарь, в миру служивший воином где-то в Сирии, голос имел зычный, и проповедь его на тему бережения гулко разносилась под пещерными сводами. Когда он дошёл до заповедей Господних, мне стало мучительно стыдно. Грешно красть. И вдвойне грешно красть у Божиих слуг, отказавшихся от сует накопления и ушедших от мира. А, кроме того, давших приют и пищу мне - безродному подкидышу, найденному однажды на пороге отшельнического жилища. Добродушный брат Симеон не упрекнул меня в неблагодарности, но моё раскаяние само нарисовало мне облик волчонка-приёмыша, кусающего руку дающую.

Да, никто в общине не попрекал меня, нахлебника-сироту, ни пищами, ни кровом, ни утешением. Ни вынужденной моей, по малолетству, бездельностью. Но, обретаясь среди братьев, для которых ежечасное подвижничество определяло жизнь, я невольно сравнивал себя с этими неустанными муравьями Христовыми. И сравнение мне не льстило. Разве мог бы я быть на месте брата Луки, проповедовавшего среди варваров-степняков и претерпевшего немыслимые пытки, на которые обрёк его гнев изувера-воеводы? Или как римский епископ Сотер, о котором рассказывал мне смотритель скриптория, лицом к лицу противостоять волкам-монтанистам, что, говорят, приносили в жертву младенцев. Такой силы духа я в себе не знал. Братья при мне были чем-то вроде ангелов, снисходящих до моего ничтожества, не брезгующих кормить, учить и любить меня - нищего духом и бесполезного.

Вот и тогда брат Симеон поучал меня бережливости, а я корчился от стыда и оттого, что никогда не быть мне хотя бы слабым отражением чистых и праведных моих благодетелей.

Внезапно, чья-то тень заслонила дверь моей кельи. Брат-келарь не сразу заметил отца Прокла, потому что стоял спиной ко входу. А я вскочил, склонился, терзаемый суетной мыслью, что теперь пастырь будет знать меня не только как нахлебника, но и как вора. Преосвященному хватило беглого взгляда на мои пылающие уши и развороченную постель, бесстыдно извергнувшую водопад мятых обрывков, чтобы увидеть и понять.

- Оставь нас, брат мой! – негромким глубоким голосом промолвил святой отец.