Меч истины (СИ)

- Визария не трожь! – молвила Аяна, и голос отозвался сталью. Такая убьёт.

С ума они посходили со своей кровавой Истиной! А моей бабьей правды знать никто не хотел.

*

Мёртвому, чай, легко живых осуждать. Ничто его не волнует, нигде не болит. Болит у тех, кто ему смотрит вслед. Как у Смородины болело, когда открыла в себе к Александру любовь. Хоть она баяла, будто не любовь, да я-то знала - жизнь возьмёт своё. Она злилась, когда я так говорила.

- Ты-то без Лугия больно счастлива была?

Я-то… И сказать бы, что иное тут – так ведь не скажешь. Всё то же.

Я – и без Лучика? Да ведь не было такого никогда! Сколько я живу, и он со мной жил. Пока росла, сама себе сказки выдумывала. А выросла – сведала его во плоти. Дочку он мне подарил, от злобы людской сберёг, пути указал. Что же теперь поселилось во мне, когда мы были вместе? Почему оно сталось со мной?

Вместе, да не вовсе. И у него ведь болело там, где боль не отшепчешь, рану не зарастишь. Он и здесь, а словно где-то вдали. И трепетали на ветру тонкие ветви, стоило лишь закрыть глаза.

Он меня не осуждал за то, что сказала тогда. Но и думать о том не хотел. Было ему дело, кроме страхов бабьих, мокрых любимых глаз. Или не любил всерьёз, только чудилось?

Так ли, нет ли – я-то его люблю! И не след никому говорить, будто нет ничего для меня, что больше меня самой. Лучик есть! Для него жить хочу.

Для него и умру теперь…

Что в себе он понять хотел, когда принялся Белых Ведьм искать - тех, что в страхе город держали? Или меня от страха избавить? Да нет, не меня. Не со мной он беседы вёл, когда молча сидел в ночи, устремивши глаза в огонь. И в такой час я страшилась к нему подойти. А потом мы и вовсе спали порознь. Ушла любовь. Или тут другое что?

Как-то он пошёл, как бывало в Истрополе, в трактир - посидеть меж людьми, чарку осушить, разговоры послушать. Только там он весёлый был, а с таким лицом, как нынче, только за меч да в судный круг. Увечный монах увидал мои глаза и сказал, торопясь:

- Не бойся, сестра. Я пойду за ним и послежу. Ничего не случится.

А больше я его живым не видела. Уже к ночи прибежал, тяжко топая, мужик – широкий, как дверь. И закричал по-гречески:

- Лугий Жданку зовёт!

Оборвалась во мне душа, в тёмные бездны канула. Я и не чуяла, как несусь вперёд, а потом спотыкалась да оглядывалась – провожатый не поспевал. Аяна подле бежала, а где-то по дороге пристал к нам и местный воинский начальник. Так вместе и прибежали.

Нет, Лучик был живой. Умер Пётр да кто-то ещё, кого я не знала. Чуяла, говорили имя: Евмен. Да мне было всё равно.

Лучик тихо стоял, все руки в крови – липла она, когда я ладонь взяла.

- Можешь сделать чего?

Покачала головой. Чего я сделаю? Мёртвых подымать – не моя сила нужна. Чай, не все из богов управятся! Да и кто он мне, Пётр? Так, пришлый человек, что рядом жил. Смородине близким стал, а я теперь всех сторонилась. Словно кто счастье моё отнять хотел.

Вот оно, счастье: стоит, голову набычив, смотрит, как суетятся местные греки. Я ему заглянула в глаза и не узрела тонких ветвей на ветру. Полыхал там костёр алым гневом, всё в костёр тот пошло: сомнения, страхи – коли ведал их. Сгорал в огне златокудрый певец, и уж угли рдели. А из пепла вставал кто-то вовсе чужой: страшный и спокойный, будто камень. Вот, значит, как люди камнем берутся? А и в Правом было что под остывшей золой? Ошиблась я, не разглядела?

В эту ночь он ко мне не пришёл. Вперёд с Томбой пили молча, а потом просидел на крыльце до рассвета, ополоснулся холодной водой, густые кудри утёр полотенцем. Рубаху чистую ещё надел. Так собираются на бой. А только некого было в круг вызывать. Завернул хлеба в тряпицу, меч к поясу пристегнул – и пошёл. Я спросить хотела, куда, да теперь уже точно ведала: не скажет. Прежний бы сказал, а нынешний… А только я его и такого люблю!

На третий день мои поехали хоронить Петра. Я осталась дома, с детьми. Чуяла, что подходит срок, а что должно случиться – не ведала.

Муж мой после похорон сразу в поиск ушёл. Я ему поесть собрала не для дальней дороги. Хоть оказалось, что поехал он по реке. А к исходу другого дня вернулся. И разъятое тело привёз.

Я стояла на обрыве и смотрела вниз, где суетились люди, где плакали бабы, знавшие покойного. И Лугий меж ними стоял, говорил чего-то негромко. Прежде он был речист, нынче же цедил каждое слово. И не могла больше я его Лучиком называть. Угас лучик, вместо него меч выковывался.