Меч Кайгена (ЛП)

Она уловила удар до того, как щеку обожгло. И она осознавала, что Мацуда Сусуму бил сильно, как для старика.

— Если не можешь дать этой семье сыновей, ты бесполезна, — в тумане Мисаки уловила радость в голосе Сусуму. Наконец, она доказала, что была разочарованием, как он всегда говорил. Она не справилась с единственной целью. Она оказалась ниже него. — Не забывай, почему ты тут.

Мисаки поднялась на локтях, но не могла найти силы сесть ровно на коленях.

Сусуму над ней фыркнул с отвращением.

— Она — твоя женщина. Разбирайся с ней.

— Да, Тоу-сама, — сказал второй голос.

Такеру.

Мисаки так растерялась, что даже не поняла, что ее муж был в комнате. Он был таким неподвижным, ледяная ньяма так напоминала его отца, что он просто пропал на фоне. Старик ушел из комнаты, и Такеру медленно зашагал, пока не остановился у «своей женщины».

Его босые ноги возникли перед Мисаки, а с ними — край его хакама, и вдруг она ощутила тепло слез в глазах. Это было почти облегчением. Она много лет играла хорошую жену, сдерживая горе, но она уже не была хорошей женой. Она подвела его. Теперь можно было плакать. Это же ожидалось, да?

Даже если бы у нее были силы поднять голову, она не посмотрела бы на него. Как она могла? Она потеряла его ребенка. Он точно злился…

— Идем, Мисаки, — его голос был спокойным. — Тебе нужно отдохнуть.

Она не двигалась.

Такеру сел на корточки, прижал ладонь к ее щеке там, где его отец ударил ее. Жест был утилитарным — холодный предмет, чтобы ослабить боль. Он даже не пытался смотреть ей в глаза.

— Ты можешь встать?

— Простите, — голос Мисаки был тонким, слезы, застрявшие в горле, мешали ему выйти. — Такеру-сама, простите.

— Все хорошо, — он просунул руку под ее колени, другой обвил ее плечи. — Я тебя отнесу.

Такеру, как всегда, обходился с ней как с хрупкой куклой. Может, ощущал, как напряжена она была под его ладонями, и не хотел ее пугать. Может, думал, что все женщины были так хрупки, что прикосновение могло их сломать. Было невозможно понять мысли Такеру за бесстрастным выражением. Порой Мисаки это радовало. Теперь ей было невыносимо одиноко.

Она обмякла, он поднял ее на руки и вынес и комнаты. Она не знала, задрожала из-за его ньямы или по другой причине, но дрожь началась и не могла прекратиться. Это был не просто холод, не просто горе. Это была паника, вед она поняла, что он не собирался кричать на нее. Она не собиралась плакать. И если она не могла даже плакать… что за матерью она была?

— Соберись, — Такеру не смотрел на нее, глядел на пол мимо ее плеча. — Ты будешь в порядке.

Но Мисаки не была в порядке. Она была слабой, бесполезной, эгоистичной. Так ее звал Мацуда Сусуму. Она была монстром, который даже не плакал, потеряв ребенка. Какой муж звал это порядком? Какой мужчина с бьющимся сердцем мог так сказать?

Такеру опустил ее на футон, и Мисаки впилась пальцами в его хаори из последних сил.

«Останься, — отчаянно думала она. Он не мог бросить ее тут с ее тьмой, не способную плакать и двигаться. — Останься, останься».

— Отпусти, — сказал Такеру без эмоций.

Но ладони Мисаки сжали сильнее. Если он уйдет сейчас, она станет камнем.

— Мисаки, это неразумно, — холодно сказал Такеру. — Отпусти.

— Такеру-сама… — она смотрела на его лицо, искала намек на гнев, сочувствие или горе. Хоть что-то. — Простите. Я подвела вас. Я…

— Мы попробуем снова, — сказал он, словно она уронила яйца на пути с рынка. — После того, как ты вернешь силы, — ледяные ладони сжали ее руки, без усилий отцепили ее пальцы. — Отдыхай.

— Такеру, — прошептала она, он уходил. — Прошу…

— Делай, как сказано, — он закрыл дверь, и в тот миг он будто ударил ее. Нами, он будто взял Шепчущий Клинок и вырезал из нее все.

Что-то в Мисаки умерло в тот день. Она уж не видела мужа или Мамору, когда они проходили по дому вокруг нее. Каждую ночь Такеру решительно раскрывал ее кимоно, придавливал ее. Он вложил в нее еще ребенка, но она и его потеряла.

После второго выкидыша она стала считать себя куклой — твердой, не способной чувствовать и создать жизнь, ведь сама не была жива. Все слышали жуткие истории о кукловодах Цусано, управляющими кровью в телах мертвых и живых, заставляя их плясать, как кукол. Порой Мисаки гадала, не стала ли такой, не управляла ли своим телом каждый день, как куклой.

В груди куклы затрепетал пульс, когда в семью пришла Сецуко. Сецуко была первой, кто заговорил с Мисаки о выкидышах. Это была тема их первого спора… первого настоящего спора Мисаки за годы. Мисаки даже не помнила, что сказала, чтобы возмутить Сецуко — что-то о том, что была глупой или бесполезной, и Сецуко ударила лопаткой по плите.

— Прекрати это!

Мисаки могла лишь смотреть миг, а потом пролепетала:

— Ч-что прекратить?

— Ты говоришь такие гадости о себе!

— Ну… потому что…

— Плевать, почему, — рявкнула Сецуко. — Я не дам тебе звать себя бесполезной или злой, ясно? Я не потерплю этого!

— Но это правда, — возразила Мисаки. — Я не родила мужу сына за годы. У меня дважды был выкидыш. Как назвать такую женщину?

— Не бесполезной, — сказала Сецуко. — Не злой. Выкидыш не делает тебя плохой.