Меч Руса. Волхв

– Хазары, говоришь, – все еще осоловелые, пьяные глаза посмотрели через мокрые ресницы на старшину.

Огромная батькина ладонь медленно проползла по его лицу сверху вниз, словно сгребая остатки хмеля в кулак, зажатый на конце бороды, и через секунду воевода уже смотрел ясным и твердым взглядом. Еще разок он то ли кашлянул, то ли прорычал, прочищая свою богатырскую грудь от застоявшегося пьяного воздуха, и воины принялись обсуждать странное нападение хазар. Стрет полагал, что степняки к штурму заставы были не готовы и что только с перепоя или сдуру можно было лезть на рогатки под градом стрел.

– Да нет, не сдуру, – прокряхтел воевода. – Я так думаю, что они за гонцом нашим охотились, а мы им эту охоту и подгадили.

– Каким таким гонцом? – удивился старшой полусотни.

– Да вот, тут лежит у меня один красавец, живого места на нем нет, а все никак не помрет, – мрачновато пошутил батько.

Вскоре они стояли у бледного как полотно Ворона, который все еще лежал во дворе заставы, но уже не на волчьей шкуре, а на добротной рогоже, и был заботливо укрыт мятлем ^[48], словно вовсе и не ранен, а просто лег воин отдохнуть после долгой дороги. Так, по древним поверьям, можно было обмануть злых духов, которых посылала Морана, чтобы забрать к себе тех, кто после боя все еще был между жизнью и смертью.

Старшина с любопытством наклонился и немного приподнял край мятля. Бывалый воин даже негромко присвистнул, увидев многочисленные окровавленные бинты, которые скрывали раны, оставленные хазарским поединщиком.

– Эка тебя, милок, разукрасили… – сочувственно вздохнул он.

Ворон ничего не ответил; хотел было отвернуться, но не было сил, и он просто скосил глаза в сторону, на розовую полоску вечернего неба. Внезапно его поразила вся красота раскинутого над степью огромного небесного шатра, где лиловые и золотистые облака то тонкими распушенными нитями переплетались в вышине, позволяя сквозь себя чуть просвечивать бледно-голубым или бледно-зеленым воздушным шелкам, то рыхлым и пушистым бархатным ковром сбегали к самому горизонту, растворяясь там в пепельно-багряной дымке. Мир был безумно прекрасен, и он мучительно ощутил всем своим существом, как дорога каждая секунда его жизни, каждое мгновение, отпущенное ему, чтобы напитаться этой красотой, вдохнуть ее в себя вместе с настоянным на травах степным воздухом. Зачем этот незнакомый воин мешает ему слушать небо и дышать струящимся светом? Что этим людям вообще нужно от него? Почему все воруют его драгоценное время, когда он еще не успел как следует насладиться удивительной и вечно меняющейся тайной по имени Жизнь.

– Кто ты? Откуда будешь? – долетели до Ворона вопросы упрямого старшины и гулким эхом заколотились в его воспаленном мозгу: «Кто ты? Кто ты? Кто ты? Откуда? Откуда? Откуда?»

«Боже мой, когда же все это кончится?» – подумал разведчик.

И едва он успел это подумать, как в его голове возник, именно возник, чужой и насмешливый голос:

– А тебе нужно, чтобы все это кончилось?

Ворон не удивился этому голосу, словно он всегда звучал где-то внутри него, но и отвечать ему ничего не стал. Все вдруг сразу поменялось вокруг; небо стало далеким и призрачным, а люди, стоявшие рядом, страшно приблизились. Глаза в глаза, с одним и тем же вопросом, назойливо сверлящим его мозг. Что ж, надо было жить дальше и исполнять свой долг – подумал он и стал рассказывать старшине, для чего ему пришлось преодолеть хазарскую степь от самой Белой Вежи.

Старшина дослушал последние тихие слова и, припав на одно колено, склонился к раненому, словно, заглянув поближе в измученные глаза, можно б<>ыло увидеть и хазарскую степь, через которую мчался гонец, и то, как бился со своими преследователями этот удивительный воин.

– Как звать-то тебя, браток? – вместо громких возгласов восхищения наконец-то проговорил Стрет. – Что я могу для тебя сделать?

Простые слова, но неповторимые интонации русской речи вложили в них такую бездну смысла и сердечного тепла, что ни одна хвалебная ода не звучала бы слаще для слуха русского воина, и не было бы слов лучшей похвалы его ратному труду и слов большего уважения и восхищения его подвигом.

– Вороном, – машинально прошептали бледные губы, но глаза, горя лихорадочным блеском, жили другой, мучительной и неотвязной мыслью, совершенно удаленной от всего, что было рядом и окружало их плотным и тесным кольцом навязчивых образов.

– Слышал я про такого удальца, – тихо откликнулся старшина. – Вот ты, значит, каков!

Он еще чуть помедлил и уже собирался встать и идти к своей полусотне, как глаза его наткнулись на зовущий и умоляющий взгляд раненого витязя.

– Что, браток? – сообразил Стрет. – Говори, любую просьбу исполню, как свою!

Губы Ворона беззвучно шевельнулись, видно, силы совсем мало осталось. И Стрет, быстро сообразив это, припал ухом к самой его груди и только тогда расслышал рвущееся из обессиленной груди слово.

– Из крепости я, старшина полусотни, – отвечал он. – Сюда, на заставу, для разведки и подмоги послан.

Глаза раненого вновь поманили, и старшина снова припал к груди Ворона.