Меч Тристана

— Не надо, Изольда, — прошептал Будинас. — Не надо, это безумие. Тебе просто очень плохо без Тристана. Я не смогу заменить его. И вообще мой принцип — никогда не предавать друзей. А такой поступок был бы настоящим предательством. Больше скажу, и тебе после нашей вымученной любви стало бы только тяжелее. Поверь мне, королева. Лучше я. просто еще подумаю, как помочь вам.

Конечно, он был прав, тысячу раз прав! И как он это точно сказал: вымученная любовь. Как, не желая того, жестоко попал в самую болевую точку. Вся ее корявая жизнь, все ее тихие радости после размолвки с Тристаном были вымученными. Разве это достойно королевы Корнуолла и образованной молодой женщины двадцатого века — постоянно идти на поводу у своих плотских страстей, отдаваться им просто потому, что все другие удовольствия оказались недоступны?

«Боже, как низко я пала!»

Это манерное мелодраматическое восклицание, слышанное ею давно-давно (уж не в качестве ли названия какого-то полукомедийного фильма?), — это дурацкое восклицание звучало сейчас для Изольды как строчка из высокой трагедии — трагедии самой жизни.

В тот же вечер она выбросила из окна своей башни над морем волшебный колоколец фирмы «Панасоник», нарочно не выключив его, и голос Натальи Гулькиной, главной солистки «Миража», исполнявшей в тот момент (как будто специально!) супершлягер давнего, «догорюновского» восемьдесят девятого года, красиво удалялся, падая вниз, пока приемник не скрылся в сверкавших кровавым закатным светом ледяных волнах:

Музыка на-а-ас связала.
Тайною на-а-ашей стала.
Всем уговорам твержу я в ответ:

Нас не разлучат, нет!..

И мелодия стихла на точно продуманной ноте, словно какой-то вселенский режиссер именно так и задумал.

С одной греховной страстью было покончено. Оставалась вторая. Изольда уже придумала, что сделает.

Ложась в постель, она на голое тело нацепила монашескую власяницу — жуткую кусачую рубаху из грубой шерсти и конского волоса. О такой штуке рассказывала ей Бригитта, прошедшая через многие методы усмирения плоти в сарагосском монастыре. Рубашечка оказалась знатная. В первую ночь королева и заснуть не смогла, все ворочалась и ворочалась с боку на бок, из последних сил борясь с искушением сдернуть проклятую отшельническую одежду с отчаянно зудящего тела. Однако строго по канонам даже почесываться не полагалось. И она терпела. Она привыкала.

А король Марк, как настоящий любящий муж, все понял и не задавал вопросов. И тоже не спал, беседуя с женою всю ночь на отвлеченные темы.

Изольда поклялась перед Богом носить власяницу на теле, не снимая как минимум до весны. И носила. Даже мылась в ней. Нет, она не перестала замечать раздражающей тяжести и колкости грубой рубашки, она просто притерпелась к этим гадким ощущениям. Притерпелась настолько, что уже ближе к марту вдруг подумала, а не совершает ли она новый великий грех, не начала ли она получать удовольствие от этого самоистязания.

«О Боже! — восклицала Изольда, приходя одна под своды тинтайольского храма. — Если б ты только знал, как мне плохо!»

* * *

Вынырнув из многодневного запоя, Тристан оглоушил с утра бочонок рассолу вместо пива и начал потихонечку замечать мир вокруг себя. Мир, признаться, оказался достаточно противным: грязным, холодным, недружелюбным, но отдельные его фрагменты уже начинали радовать. Например, собака Луша. Или удобная рукоять кинжала, которым он нарезал свежий ржаной хлеб и сало. Да и аппетит вроде проснулся. Жизнь постепенно возвращалась, здоровье восстанавливалось, могучее тело рыцаря в итоге не так уж и пострадало, хотя, наверное, зримо исхудало от почти полного перехода с нормальной еды на одно лишь вино и пиво, от глухой тоски, иссушающей злобы на всех и вся, от тяжелого беспорядочного сна урывками, едва ли не постоянной головной боли и периодической рвоты, сделавшейся привычной. Теперь все это было как будто позади, и подтверждением тому стала добрая улыбка вошедшего к нему в комнату Кехейка, улыбка друга, не показавшаяся издевкой, а искренне порадовавшая Тристана.

— Ну как ты? Ничего? — спросил Кехейк. — Расскажи хоть теперь, с какими вестями прибыл. А то до сих пор ничего путного я от тебя добиться не смог. То веселился как сумасшедший, то заливался слезами. И все как будто бредил.

— И что же говорил я в этом бреду? — поинтересовался Тристан.

— Да знаешь, брат, то одно, то другое. Что любит тебя Изольда Белокурая и будет любить до гробовой доски. И — что ненавидит тебя, знать не хочет, что никогда вы больше не повстречаетесь. Что поплывешь ты в Тинтайоль прямо завтра. И — что покончишь с собою немедленно, потому что жить тебе больше незачем. Что изменяла она тебе со всеми подряд, как и ты ей. И — что были вы верны друг другу всегда, потому как иначе и быть не могло. Чудно ты бредил, Тристан, все подряд лопотал, без разбору.