Меч вакеро

—  Как настроение, Сыч? — он сказал тихо, но так, чтоб его голос был услышан и следующими позади драгунами.

Метис что-то буркнул под нос, скосив настороженный взгляд на Луиса.

—  Я понял, — де Аргуэлло ловко поднырнул под очередной веткой, — настроение у тебя на все сто: волки в желудке не воют, впереди славная охота, да и погода —грех жаловаться… Луна — добрая помощница, а, дель Оро?

Сыч ухмыльнулся, думая о своем, и протянул в ответ:

—  А всё-таки круто мы въехали в Санта-Инез, дон? Дым и сера! Вы видели, как косились их бабы! А мужики выворачивали глаза, как загнанные жеребцы… Зря, черт возьми, вы не дали мне разделаться с этим доминиканцем…

«Ай, дель Оро… Наглый самец, с тем самым пузырем жестокости и зла за душой, чтобы выжить в диких краях, но маловатым для того, чтобы порвать с бродяжьей жизнью… И всё-таки ты, дурак, — подумал Луис, — псом жил, псом и помрешь. — И тут же удивился: как это Сыч дожил до тридцати лет? Но сам и ответил: — пожалуй, потому, что думать в этих краях надо только о себе. Что этот сукин сын и делает».

—  Ладно, что было — то было. Хватит ерошить перья, дель Оро!

Метис с неохотой заткнулся, сунув трубку в рот и, не разжимая челюстей, процедил:

—  Как будем действовать, дон?

—  Сообща, амиго. У каждого будет шанс первым схватить ЕГО за хвост. Скоро доберемся до гороховых полей и отдохнем.

—  Что? — белки волонтера блеснули во тьме. — Ты предлагаешь ЕГО ждать в открытом поле?

—  Дыши глубже, Сыч! Именно так, иначе как же я еще смогу высказать этой твари всё, что у меня накипело? ОН же нам задолжал, не так ли?

—  ОН всем нам задолжал, — послышались приглушенные голоса сзади.

—  Вот видишь, приятель? — Луис хлопнул его по плечу. — Больше жизни! Со мной все согласны? Я просто не узнаю тебя.

—  Вы всё шутите, капитан? Веселитесь, — волонтер мрачнел, по его лицу было видно, что он теперь мало полагался на рефлекс пальца, нажимающего на спусковой крючок пистолета.

—  Как лис в курятнике, а что?

—  Да как бы мы не стали теми петухами, сеньор…

Дон де Аргуэлло едва заметно повел плечом, когда эти слова протанцевали в его сознании, а дель Оро вдруг вскинул голову, прислушался. Его белое огромное сомбреро, плывущее в темноте, замерло и, казалось, теперь парило над землей.

Сквозь листву проскользил ветер, сбив полдюйма пепла с конца сигары капитана. И в этом порыве все четверо ощутили магический зов гороховых полей. Они не видели сего жуткого места, но знали, что глаза их точно приклеили к нему, через гибельную темь леса, коя, будто толстая паутина, скрывала далекие поля. Они лежали там, впереди, как языческий алтарь, ожидающий новую жертву.

И вот уже в который раз Луис за последнее время внезапно ощутил на своей спине колючую ладонь страха. Он скрипнул седлом, — конь прял ушами, — пальцы сжали рукоять окропленной святой водой сабли. Лица их вновь целовал ветер, и был в сих поцелуях могильный холод, стягивающий под мундирами кожу, вызывающий в пересохших глотках привкус меди. Свежий аромат леса заглушил прелый запах седел и лошадиного пота. Но этот настой, называющийся в Мексике «бродяжьим пойлом», в сию минуту не пьянил путников ликером дальних странствий. Он приносил хмель жути, сковавшей их плоть.

Фарфан, один из драгун, провел ладонью по лбу. Было душно, но пальцы, холодные и онемевшие, испугали его. Он не узнавал их, они не слушались, они были чужими. Кавалерист зябко поёжился, чувствуя пульсацию в висках, будто невидимый обруч сдавливал голову.

—  Капитан, — просипел он, — может…

—  Не может, Фарфан! — пресек его гневным шипением де Аргуэлло и без колебаний понукнул: — За мной!

Глава 15

Антонио беспокойно прищурил глаза — нет, не нравилось ему все это, хоть сдохни! Тереза! Дочка! Ее слова — горячие пощечины — готовы были испепелить его дотла.

—  Тварь — она и есть тварь! Сучка неблагодарная! Дура! — Муньос дохлебал остатки вина, грязно выругался и сунулся за табаком.

«Дьявол! Мне пятьдесят! А я, будь проклят… не сделал еще ни одного честного поступка! Если не считать, что народил дочь, да…» — тут он, правда, поперхнулся, призадумался и почесал плешь. «Господи, Боже ты мой!» — ее изумрудные глаза черта с два принадлежали черноглазой породе Муньоса и мамаши Сильвиллы. Початок крепко, как мерин хвостом, шибанул себя ладонью по щеке, оставив грязно-бурую полоску от раздавленного москита.

Мясистое, томатного цвета лицо Антонио, обросшее жесткой шерстью бороды, схватилось бороздами морщин и озабоченности. Ему вновь, как и тогда, в таверне, захотелось превратиться в жука, забиться в тихую щель и спокойно прожить старость. Захотелось отчаянно, до адской чесотки: чтоб не сгибало ярмо проблем, чтоб не тянули книзу ядра забот и долга. Он вспомнил детство, оно было сурово: деревянные игрушки, прибитые к полу, щедрые затрещины отца и ругань матери… Да, оно было суровое, но беззаботное и счастливое, как любое детство…

Но мать его была угнана после набега индейцами в горы, а отец убит местным коррехидором за невесть какую малость давным-давно, когда Антонио было двенадцать лет.