Меч вакеро

Такие поселения, как уверял брат Олива, возводились миссионерами различных католических орденов по всей стране каждые три года. А начиналось строительство, как правило, с одной-единственной дощатой или тростниковой хижины, двадцати-тридцати мексиканцев и краснокожих, пары фургонов и уймы лопат. Так, кстати, при закладке храмов удачливое кайло какого-нибудь бродяги не раз находило руду, серебро или золото. Имя его, как и могила, конечно, забывались, зато глухие миссии превращались в цветущие города. И, право, не зря в те времена гуляло по Новой Испании присловье: «Не торопись покидать сего места, амиго… Сегодня здесь бурьян, а завтра — райские кущи».

Первые гвозди в Санта-Инез были забиты еще в прошлом веке. Сказывают, что первым коррехидором здесь был назначен отчаянный сорвиголова из племени яна. Через неделю его застрелили у ручья, который позже окрестили в его честь. Последующий список правопорядчиков Санта-Инез был густ, как непрополотая грядка. Бандиты, индейцы продолжали калечить и убивать ненавистных законников… Тем не менее, миссия с каждым годом всё глубже пускала корни и набирала цвет.

Майор перевел взгляд на глинобитные стены, воздвигнутые от набегов враждебных племен и корсаров. Время и прибрежные туманы наложили свой отпечаток: они потрескались, глина облупилась, как скорлупа на пасхальном яйце, обнажив угрюмые черепа камней; местами они густо, точно щеки пропойцы, обросли щетиной ползучих кактусов и полыни. Бедность и запустение скрывала, пожалуй, лишь цветущая и благоухающая природа. Побеги плюща, разномастного хмеля, мескито и дикого винограда давно покорили стены, а в примыкающем к атрио саду среди сливовых и оливковых деревьев звенели стайки мелких осколков бриллиантов: колибри величиной с наперсток.

—  Как самочувствие, сын мой?

—  О, добрый день, падре, — дон широко улыбнулся, коснулся губами протянутой руки. — Сеньорита Тереза…

—  Она одевается, сын мой… Еще немного терпения, — отец Игнасио кивнул и перекрестил головы склонившихся под благословение индианок. Женщины продолжили свой путь, а падре посетовал на то, что краснокожие в последнее время стали ленивы и работают не иначе как из-под палки. К тому же частенько стал пропадать скот, и это, на его взгляд, несомненно, дело их рук. Брат Олива, да и люди Аракаи нередко отыскивают в кострищах неведомо как попавшие туда обглоданные кости коров и мулов. И никакие внушения и розги не помогают, хотя в iglesia индейцы ходят исправно и даже, как уверял настоятель, с видимым удовольствием.

—  А на исповеди, дон Диего! — монах всплеснул руками. — Боже мой… Эти несчастные несут такую ересь, что голова кругом! — он вздохнул с досады и сокрушенно покачал головой.

Майор слушал доминиканца, а сам не мог отделаться от беса подозрения, что священник, смотревший на раскаленный песок атрио, что-то не договаривает, скрывает.

—  И как велика ваша паства, падре? — дон не решался задать мучающий его вопрос в лоб.

Игнасио посмотрел на оранжево-сияющие витражи церкви, в коих отражался огненный лик солнца, и глухо изрек:

—  За этот год опустела не одна хижина, обеспечив скорпионов и змей гнездом… — он кольнул серыми глазами собеседника. — Некому будет работать. И хвори подчас нет, а они мрут и мрут. С тоски, что ли?

Майор напрягся. Прямо над ним бил колокол. Падре Игнасио горько качнул головой:

—  Проклятье… опутало наш край… Слышишь, сын мой? Это в iglesia внесли еще одного покойника. Простите, меня ждут.

Лицо монаха, слепленное из жестких углов и морщин, извиняюще дернуло бровями.

Дон смотрел ему вслед: доминиканец шел твердым широким шагом, будто хотел перемахнуть злосчастные границы Санта-Инез.

* * *

—  Диего!

Он хотел что-то ответить, но горло перекрыл комок волнения. Они молча, как две статуи, стояли и смотрели друг на друга.

Он глядел в изумрудные, со льдинкой испуга глаза и видел, как эти колючие кусочки тают, превращаясь в слезы. Они заставили порозоветь ее веки, накатывались на ресницы, срывались и прозрачными полосками бежали по раскрасневшимся щекам. И тут, как молния раскалывает беспросветность туч, мысль о предназначении мужской снисходительности и женской слабости осенила Диего. Он окончательно осознал, что пред ним стоит искренне любящий, без показного крика друг, все время ждавший его и надеющийся.

Взволнованный, он чувствовал, как путались от глубокого счастья мысли, как через слезы радости, заполнившие глаза, менялись объемы окружающего, как грудь его разрывало нечто большое, как губы облизал горячий язык. В искристой влаге ее глаз он видел себя не особенно бравым, помятым, с монашеским посохом, но, черт возьми, желанным и любимым.

И слезы Терезы, и ее дрожащие губы молчаливо вбирали скопившуюся усталость его терзаний и тягостных дум.

В горячих объятиях Диего она улыбалась, сама не ведая, как пленительна, как дурманяще прекрасна ее улыбка. Майор, словно ослепленный, закрыл глаза. В груди — барабанный перестук: любовь, угрызения совести, радость… Но вновь взглянув на Терезу, в глазах ее он прочел боль.

—  Что-то не так? — взволнованно прозвучал его голос.