Мечтатели

— При коммунизме люди достигнут такой глубочайшей глубины общения и понимания друг друга, — говорит мечтательно Любаша, — что слова уже будут не нужны. Люди будут петь и всё понимать. И по чистоте тона будут определиться люди чистого сердца и совести. Им-то и будет предоставлено первое место в общественной и государственной деятельности. А хитрые, криводушные и бездарные будут сразу узнаваться по фальшивому тону. Их отстранят от главных дел и соответственно поставят на малозначительные работы. Наступит эра чистого коммунизма…

Раскрытые глаза Любаши устремлены на меня.

— А ну, спой что-нибудь, — приказывает она, — только без слов, что вздумается…

Я мычу о том, как хорош вечер и как мне радостно глядеть на закат, и Любаша действительно угадывает мои немые слова. Потом напевает она, но я при всем желании ничего отгадать не могу. Она почему-то краснеет.

— Ну, неужели не догадываешься?

— Нет.

— А ведь такая способность имеется у каждого человека, — говорит она. — Я в этом глубоко убеждена. Она утеряна людьми. Её надо развивать…

Любаша снова глядит в окно, где по бескрайнему разливу светло-лимонного березняка, тихо покачиваясь под свежим ветерком, медленно проплывают пурпурные паруса осенних клёнов и осин.

От непередаваемой этой красоты меня бросает в жар. Прохладная ладонь Любаши ложится на мой лоб. Её лицо полно задумчивой сосредоточенности.

— У тебя температура.

Я силюсь узнать, о чём она сейчас думает, но всё напрасно. Ничего у меня не получается.

Быстро темнеет. Душно. Сбрасываю шинель и расстегиваю ворот гимнастерки. Вглядываюсь в темноту осенней ночи — хочется первому увидеть огни Москвы. Хоть бы скорей светало!

…Нет, совсем не такой представлялась нам Москва из нашего далека. Тусклый, холодный дождь со снегом сочился с унылого неба. Немытые витрины магазинов отталкивали нелюдимой, безжизненной пустотой.

Мокрые полы моей длинной кавалерийской шинели неприятно хлопали по ногам. Скрюченные пальцы озябших ног скользили в промокших сапогах.

Но ещё больше я беспокоился о Любаше: её легкая курточка и туфельки совсем не спасают от стужи. Она мужественно шагает по разбитой мостовой, обходя наполненные грязной водой выбоины.

С Казанского вокзала мы направляемся на Воздвиженку, где расположен Центральный комитет комсомола. У распределителей и хлебных лавок в очередях мокнут с поднятыми воротниками пальто продрогшие москвичи. В узких полутёмных переулках висит сизый туман.

Наше внимание привлекали стены домов и афишные тумбы, расписанные в футуристическом стиле — кубами и угольниками самых противоестественных сочетаний.

В дождливой дымке темнели красные кирпичные полукружия Иверских ворот, ведущих на Красную площадь. У большой иконы, тускло сверкнувшей мерцанием свечей и золотом оклада, толпились богомолки. На кремлевских башнях красовались двуглавые орлы.

Уставшие, голодные и промёрзшие, добрались мы, наконец, до Воздвиженки, где и получили талоны в 3-й Дом Советов на Садовой-Каретной, куда направляли в те годы всех командировочных.

3-й Дом Советов на Садовой-Каретной можно было смело назвать пристанью человеческих надежд. В тесных дортуарах здания бывшей духовной семинарии получали временный приют командировочные со всех концов республики. Рядом с красноармейским шлемом здесь соседствовал флотский бушлат, ватник рабочего и дублёный полушубок деревенского ходока.

В Москву ехали по самым различным общественным делам, приезжали за инструкциями и материалами, сюда стремились поэты и художники, фронтовики и изобретатели, а иногда и просто авантюристы.

К вечеру температура у меня поднялась за сорок, пришлось лечь в изолятор. Здесь меня ожидал самый неожиданный и невероятный сюрприз: на соседней койке лежал Бульбанюк. Павло! Собственной персоной.

Ему досталась путёвка в Институт инженеров железнодорожного транспорта. Увы, недосягаемая мечта! Павло успел окончить лишь четыре класса городского училища. К экзаменам не допустили. Получил отставку. Возвращаться домой стыдно. В Доме Советов он подружился с молодым поэтом Иваном Зазнобой. У Зазнобы старшая сестра работает здесь в изоляторе, она-то и устроила сюда Павла на несколько дней.

— С липовым переутомлением, — похохатывает густым басом Бульбанюк, не веря и сам такой невиданной удаче. — Жить можно. Кормят три раза в день. Температурку меряют. Я её одеялом нагоняю: потру трошки, дивись, градусиков до тридцати восьми и нагоню. Недельку ещё протянуть можно, а дальше — чорт-ма…

Решили держаться вместе, помогать друг другу. Да и как можно было оставить земляка в беде!

Любаша узнала, что при Вхутемасе открывается рабфак искусств с отделениями живописи, литературы и театра. А нам только того и надо! Павло познакомил нас с Иваном Зазнобой. Тот прочитал нам свои новые стихи:

Скачут дни галопом, галопом,
Мы наших дней кучера, кучера.
Нынче мы на скачках с Европой,
Наш конь — Сегодня, её — Вчера!

Бульбанюк в восторге. Мне тоже стихи понравились.