Мед

– А ты откуда… – я подыскивал что-то менее унизительное, чем «откуда ты знаешь Ницше?», но пьяное сознание сотворило нечто промежуточное: – А откуда ты любишь Ницше?

– Я Набокова люблю. И Монтрё люблю!

– Монтрё?

– Где Набоков жил. Хочу хоть раз побывать там… Швейцария! Эта сука была! Полторы тысячи в сутки, шампанское и рояль на завтрак. Но дело не в деньгах… Я с кем поеду? С битюком этим?

– С каким еще битюком?

– С Булатом, с каким!

Лера, кажется, перешла от бравурности ко второй стадии опьянения – вспыльчивой плаксивости.

– Зачем тебе в Монтрё?

– Как это зачем? Я же в литературном училась. Мать хотела, чтобы я была экономистом, а я на втором курсе перевелась. Вот как я всем показала!

– Но ты же экономист, Лера! Ты же в банке работаешь.

– Ну и что! А я все равно в Монтрё хочу!

– Я тоже в Монтрё хочу. Нет, не хочу я в Монтрё… Неважно, куда, главное подальше.

– Мне тоже… – Лера наклонилась, подняла с колен что-то черное и поставила на стол, как будто предъявила доказательство.

Я вздрогнул, но потом понял, что это еще один атрибут ее наряда «выпускники двадцать лет спустя» – маленькая лакированная сумочка: как те, в которых выдают бинокли в театре.

– А давай вместе в Монтрё?

– Это еще зачем?

– А затем! – Лера надулась и замолчала. – Глупый ты, Валера! Симпатичный, но глупый. Как моя первая любовь в школе, холодный блондин, симпатичный, но глупый.

– Я не блондин.

– Неважно. Все равно любить опасно.

Приносили еще «Шабли» и еду, мы о чем-то говорили: как обычно – ни о чем конкретном.

– Ты хотела мне рас-ска-зать… Что случилось с Ю-лей…

– Валера, ты что, пьяный? – сказала еще более пьяная Лера.

– Да нет…

– Я тебя понимаю.

– Да уж… – я посмотрел на лампочки наверху: три горели зеленым. – Я сейчас приду.

– Я с тобой.

Когда мы поднимались по лестнице, я увидел, что вдобавок к платью «встреча выпускников», часам «под “Картье”» и «биноколевой» сумочке на Лере надеты ужасные ботильоны. Из толстой черной кожи, с идиотскими вырезами на пятках и каблуками, похожими на утюги.

Мы зашли в третью кабинку, я закрыл дверь, сел на банкетку. Лера подошла к раковине. Я думал, она хотела умыться, но она приподняла платье и достала из «биноклевой» сумочки два серых квадратика.

– У меня есть, если что.

– Что «если что»?

– Но можешь и так, если хочешь.

– Лера, ты… Ты же понимаешь, насколько нам это не нужно? Обоим…

– Не нуж-но… А ты замечал, что слова по слогам, очень уродливые? – она выше подняла платье, подол положила на столешницу, тот попал в раковину.

– Нет, не замечал.

– Не нуж-но. Вот как это слово! Как будто старуха шамкает беззубыми деснами.

– А, по-моему, «не нужно» – просто «не нужно». Два слова, никто ничего не шамкает.

– Нужно! Одно слово всегда красивее!

Лера покачала бедрами, как пьяная. «Она и есть пьяная, – говорил мне внутренний голос, – да и ты тоже!» А еще громче этот голос говорил: «Не вздумай! Уходи отсюда!»

Лера поставила локти на столешницу и выгнула спину. Платье «полилось» в раковину, напоминая черную воду, только которая поступала не из крана, а наоборот – из слива.

– Лера, это никому не нужно.

– Это я никому не нужна! Как выброшенная игрушка! – Лера вдруг переменилась, одернула платье, села на банкетку и заплакала. – У нее был кто-то в Питере. Я не знаю, кто. Потом что-то случилось. Нехорошее. Она собиралась ехать туда, но сначала приехала ко мне. Мы до этого полгода не виделись. А тут она сама позвонила, пришла… Я хорошо помню, как она повесила голову и спрятала взгляд, когда я открыла дверь. Обычно она смотрела прямо, сверля, или по сторонам, унижая, что мне нужно сменить одежду и как переделать квартиру. Но в этот раз было совсем не так. Сразу кинулась на кровать, слегла воробьем.

– Как это – слегла воробьем?

– Я так называю. Она всегда приходила, когда ей было тяжело, рассказывала и лежала воробьем.

– А воробьи лежат?

– Ну что ты прицепился! Лежала, нахохлилась и рассказывала, что есть человек, который ее любит по-настоящему. А она – его. И сейчас она поедет к нему, но чего-то боится.

– Чего боится?

– Не знаю.

– И поехала?

– Я не знаю.

– Как не знаешь?

– Вот так. Я ее обняла, но было уже поздно. У нее так всегда после откровенности – сплошная злоба… Она встала, вышла, дверью хлопнула, ушла.

– Ну да…

– Ты думаешь, у нее кто-то был?

Карауля в машине по утрам, я больше всего боялся увидеть, что однажды утром она выйдет не одна, а с кем-то, и они вдвоем попрыгают за выпечкой и кофе.

«У меня все хорошо без тебя. Уйди!» поменяется на «У меня все хорошо с другим! Уйди!». Разница в два слова, а такая пропасть.

– Не знаю. Какая теперь разница? Все проходит. Летом пух, зимой снег, осенью дождь.

– Ну да.

Я оставил Леру сидеть в туалетной комнате. Вышел, расплатился, из «Моллюска» пошел к «Большому Эм». Несмотря на сумерки, свет ударил в глаза. В магазине я показал на «белое на черном» и двумя пальцами – черчиллевскую «виктори». Хотя какая еще победа? Полное поражение.

– Мы валюту не принимаем, – сказал продавец, когда увидел, что я протягиваю сто долларов.

– Сдачи не надо.