Мед.ведь.ма (СИ)

Тэхён прекратил выпускать из себя слова на скорости, задумался. Указательным пальцем аккуратно погладил мой большой палец, так невинно и мило, как мог бы первоклассник. Затем осторожно, украдкой, отвёл рукав со своего запястья и развернул его ко мне. Там был шрам, корявый, застарелый, явно очень давний; такие остаются у тех, кто режет вены, наверное. По крайней мере, именно на этом месте.

— У всех бывают тяжёлые времена, Эя. У всех, — шёпотом сказал он. Я замерла. Тогда, вечность назад, когда он был духом, я не замечала этих отметин, или не хотела их видеть. Когда-то он страдал. Так же сильно, как я, когда решила сгореть. Меньшие муки вряд ли толкают на самоубийство.

— Давно? — решилась спросить я.

— Последний раз лет девять назад, — поднял рукав обратно Ви, пряча шрамы. «Последний раз»! Сколько же попыток пережил этот тихий, такой молодой, сострадательный и отважный парень? Мой дух. Он всё такой же, как и я пять минут назад — между двумя мирами. — Но это не выход, Медведьма. Это — слабость. Нужны силы, но никто их не принесёт нам на тарелочке. Мы ищем их сами. Ты говоришь, что я не могу понять тебя в чём-либо? Ты выросла с бабушкой, а у меня и этого не было. Я вырос в детском доме, вернее — домах, приютах, на улице. Я не знал и не знаю своих родителей, я сирота, моё детство — это унижения, побои и грязная работа по приказу сирот постарше, это пощёчины воспитателей и стегание ремнём, простаивание в углу за взгляд, который не понравился воспитательнице или директрисе. Обзывательства и оскорбления, насмешки и постоянное недоедание. За просьбу добавки выставляли на улицу и велели попрошайничать. Приёмные родители брали самых красивых и улыбчивых детей — об этом сами дети всегда знали, даже самые мелкие, поэтому старались испортить внешность друг другу, обрезали волосы, царапались, пачкали зелёнкой, словно ты заразный, доводили до слёз перед приездом супружеских пар, наливали воду на матрасы, как будто ты до сих пор мочишься во сне. Я первый раз попробовал курить в девять лет. А писать научился примерно в восемнадцать. В правильном ли порядке я взрослел? Ты можешь не поверить и в это, подумать, что я опять вру, пытаясь расположить тебя к себе, но таких историй много, Эя, таких судеб — и судеб похуже, — тоже много. Но иногда единственное средство избавиться от своих страданий — это попытаться избавить кого-то другого от его страданий. Поэтому, пожалуйста, Эя, разреши мне сделать всё, что в моих силах, чтобы ты снова улыбалась, чтобы поверила в людей. Чтобы стала счастливой.

— Ох, Ви… — только и выговорила я, медленно наклонившись к нему и обняв его за шею. Мой подбородок лёг на его плечо, его ладони коснулись моей спины. — Если бы ты тогда сказал это всё… Это всё, а не про агентство добрых духов!

— Прости, Медведьма, правда, прости! Но разве так легко рассказывать подобное? — Мы с ним расцепились, чтобы говорить, видя лица друг друга. — Да и… я боялся, что ты не станешь доверять правде, и разыграл всю эту ерунду…

— И ты оказался прав, ведь я, действительно, постоянно поддавалась обману, и ничего не хотела слышать, когда мне говорили правду. — Я механически провела по щеке, потому что в душе плакала, рыдала сердцем, но лицо оставалось сухим. — Прости меня и ты, Ви, я же ничего не знала о тебе, твоей жизни… Это я должна была пытаться сделать твою жизнь более радужной.

— Ты сделала, Эя, серьёзно, — улыбнулся он, поблёскивая бесовским лукавством в зрачках, какого я не видела больше двух лет. — Ты в ней появилась — этого достаточно.

— Ви… — смущенно, и не очень желая принимать его чувства, потому что не находила в себе сил ответить на них, я собралась с мыслями и решилась: — Не надо любить меня только, ладно? То есть, как сестру — можешь, или как друга…

— Я люблю тебя как всех сразу. — Глаза его чуть поблекли, но улыбка, мягкая и незатейливая, никуда не делась. — Просто люблю. Я не прошу реагировать на это. Мне ничего не надо.

— Нет, ты не… — опять едва не сказала я «не понимаешь», но осеклась. Тэхён понимает намного больше, чем показывает, и уж куда больше моего. — Я не хочу, чтобы ты страдал, и хотя с трудом, но пытаюсь довериться тебе, я не подпущу уже к себе никого, я не хочу, мне страшно. Я не знаю, возможно ли избавиться от подобного страха когда-либо?

— Этого я тоже не знаю, — повел он головой, нахмурившись, — и сожалею, что не уберёг тебя от разочарования.