Медальон Великой княжны

Павел лежал долго, глядя в голубеющее высокое небо, сперва он не чувствовал ничего, кроме холода. Потом стал ощущать неудобно давящую под лопаткой ветку, потом тянущую, жгучую боль в ране, с трудом удерживал ясным уплывающее сознание. Думал о доме, о жене Марусе и детях, о том, как он хочет вернуться к ним. Вспоминал их дом, лицо Марусино видел, потом оно стало меняться, превращаться в другое, моложе, румяней, с ясными, лучистыми, голубыми глазами, в ореоле пушистых, сияющих на солнце волос. Княжна. Мария Николаевна. Павел обрадовался, потянулся к ней, но княжна отступила, покачала головой, улыбнулась грустной улыбкой, и Павел проснулся. Уже темнело.

«Сколько же я спал?» — Голова и тело горели, он потянулся, зачерпнул рукой снега, положил в рот, с наслаждением рассосал. Вытер рукой лицо. Рядом безмятежно спал Курносов.

— Проснись, проснись! Василий! Курносов! — Павел потянулся рукой, слегка перевалился на бок и застонал.

— А? Что? Пора уже? — Василий завозился, закряхтел, разминая тело. — Ох ты, елки-палки! Сколько же я спал? Ты чего раньше-то не разбудил?

Но Павел его уже почти не слышал.

— Эх ты ж господи, — потрогав его лоб, проворчал Курносов. — Ладно, потерпи. Уж столько терпел, давай еще чуток.

Василий с трудом поднялся на одеревеневших от долгого сидения ногах, голова кружилась от голода и усталости, но он встряхнулся, поправил ремень, закинул на плечо два автомата, один Павлухин, а один, что у убитого фрица прихватил, ушанку поправил и, ухватившись за ветку, потащил потонувшего в горячечном бреду Павла сквозь темнеющий весенний лес.

— Павел, Лушин! Очнись! Дошли! Чтоб его! Дошли!

Павел давно уже ничего не слышал и не чувствовал, кроме горящего в нем пожара. Но этот радостный, с пронзительными нотами слез голос вдруг прорвался к нему, заставил разлепить глаза.

— Дошли, Лушин! Наши! Понимаешь? — Тряс его за плечи Курносов, и из запавших его, красных от усталости глаз катились крупные прозрачные капли слез, лопаясь об иголки щетины, они текли ручейками по щекам и подбородку. — Выбрались. Смогли.

А потом он расстегнул Павлу шинель, приподнял его и снял с шеи медальон.

— Прости, Лушин. Тебе все одно в тыл, а мне еще воевать. — Целуя тяжелый, мутно золотой овал и пряча его под гимнастерку, торопливо, словно в бреду, говорил Курносов. — Он мне жизнь не один раз спасал, я бы и в тридцать седьмом вывернулся, если бы ты его не забрал. Нельзя мне без него. Никак нельзя. А ты выживешь. Уже выжил. Прощай, Павлуха.